16.12.2005
Период III
В
половине ХV века вся Русская земля составила две большие государственные
группы земель - восточную под управлением московских самодержцев и западную
под властью литовско-польского правительства. Русская церковь тоже
разделилась на две митрополии - Московскую и Киевскую. Московская
митрополия, находившаяся под покровительством государства, успешно
возрастала в своих пределах, украшалась внешним благолепием и вместе с
государством, которое, успокоившись от внешних и внутренних бед, начало
стремиться к усвоению плодов западной цивилизации, обнаружила внутри себя
замечателыюе просветительное движение. В конце ХVI века она возвысилась до
степени самостоятельного патриархата. Христианство на северном Поморье.
Просветительная деятельность пустыннолюбивых иноков в ХV и ХVI веках
проникла и в отдаленное северное поморье, где по обширным тундрам кочевали
дикие лопари. Просветительным центром для этого края был Соловецкий
монастырь. Владея обширными землями по всему поморскому берегу, он заселял
их русскими, крестил инородцев и строил для них церкви. Слава чудес от мощей
соловецких чудотворцев заставляла обращаться к христианскому Богу и к Его
угодникам даже языческих кебунов (волхвов). Долее всех местностей Поморья
был чужд христианству самый северный край к Нордкапу. При великом князе
Василии и Иоанне Грозном там подвизался в проповеди постриженик Соловецкого
монастыря преподобный Феодорит. Для пустынных подвигов он отплыл на самый
дальний север к реке Коле и подвизался здесь около 12 лет, потом в Новгороде
был посвящен во иерея и, воротясь в Лапландию, основал на устье Колы
монастырь Святой Троицы. Он проповедовал лопарям на их родном языке,
переводил для них церковные молитвы и учил их грамоте. Сила его проповеди
была так велика, что он однажды в один день крестил до 2000 человек. Удалясь
из своего монастыря, по неудовольствию братии за строгость его устава, он
жил потом в Новгороде, затем был архимандритом в суздальском Евфимиевом
монастыре, ездил в Грецию по поручению Грозного для испрошения у восточных
патриархов утверждения принятого государем царского сана; воротясь с
востока, жил в вологодских пределах, но не забывал и своих кольских духовных
чад и два раза, уже в глубокой старости, ездил туда для укрепления их в
вере. Он скончался в 1577 году. В одно время с Феодоритом у самого Нордкапа
проповедовал христианство преподобный Трифон Печенгский (1495-1583).
Несколько лет он боролся с языческими кебунами, не раз подвергался от
язычников побоям, прятался в горах от явной смерти, но все-таки достиг цели
своей настойчивостью. Просветив множество лопарей на реке Печенге и Пазреке,
он сходил в Новгород за антиминсом, построил на Печенге церковь Святой
Троицы, в Коле нашел священника и в 1533 году открыл богослужение, а сам
постригся в монашество. С Колы и Печенги христианство потом распространилось
на Терском берегу, около Кандалашской губы и по всему Поморью. Правительство
помогало проповедникам, давая им средства к устроению церквей и снабжая
крестившихся лопарей жалованными грамотами. Величайшим бедствием для
христиан в Лопском крае были частые нападения на него шведов. Сама
Соловецкая обитель должна была превратиться в крепость и содержать
вооруженные отряды как в своих стенах, так и в построенном ею Сумском
остроге.
В
половине ХVI века Московское государство предприняло наступательное движение
на Казань. Началось завоевание Казанского царства, пролагавшее церкви путь
на неизмеримый восток. В сказаниях древности эта война вся запечатлена
религиозным характером. Первый шаг к завоеванию Казани - основание Свияжска
- ознаменован чудесным явлением преподобного Сергия - покровителя Москвы.
Язычники-черемисы видели, как неземной старец ходил вокруг лесной поляны, на
которой возник после Свияжск, с пением и кадил линию будущих городских
укреплений. Самый поход Иоанна 4-го под Казань в 1552 году был окружен
церковными обрядами и молитвами и имел характер крестного похода. На 2
октября Казань была взята после ужасного взрыва ее стен, последовавшего в то
самое время, когда диакон в походной церкви преподобного Сергия читал
Евангелие на литургии и возгласил многознаменательные слова: "И будет едино
стадо и един Пастырь." По взятии города царь велел ломать в нем мечети и
строить церкви. На месте, где во время штурма Казани стояло царское знамя с
образом Спаса, сам заложил церковь Спаса, а близ нее выстроил обыденную
церковь во имя дневных святых Киприана и Иустины, потом на другой день
заложил собор Благовещения. За городом, где погребены были павшие воины,
велено было построить монастырь Успенский Зилантов. Татары крестились целыми
семействами, как во все время пребывания царя в Казани, так и после. На
другой год в Москве крестились два царя казанских Эдигер и пятилетний
Утемиш-Гирей.
Но после
взятия Казани еще долго нужно было воевать с подвластными ей татарами,
черемисами, чувашами, мордвой, вотяками и башкирами. Долгая борьба
предстояла и церкви с мусульманством татар и язычеством других инородцев.
Для болыпих успехов веры на московском соборе 1555 года положено было
открыть в Казани особую епархию. Первым святителем в Казань назначен был
селижаровский игумен Гурий. Он был прежде боярский сын из фамилии Руготиных,
родился в Воронеже, жил в молодости на службе у князя Пенькова. Оклеветанный
в преступной связи с женой Пенькова, он был ввергнут разгневанным князем в
тюрьму. Через 2 года, освободившись из заключения, он постригся в
Волоколамском монастыре и за святую жизнь удостоился выбора в игумены; из
этого монастыря послан от царя игуменом же в монастырь Селижаров, а отсюда
уже назначен в Казань. Отправление его на епархию совершилось с
необыкновенной торжественностью; это был другой, духовный поход на Казанское
царство. Новый святитель ехал с иконами, книгами, церковной утварью и казной
государя на строение церквей и монастырей. Ему дан был подробный наказ:
обращать людей к истинной вере, привлекая их к себе лаской, кормами, дарами,
заступлением перед властями, крестить неверных только волей, а не насилием,
крещенных наставлять у себя на дому или по монастырям в вере, крестить и
тех, которые пожелают того для избежания от наказаний за вины, печаловаться
пред воеводами и судьями за подсудимых, обличать неправды властей,
участвовать с ними во всех советах. Своим учением и жизнью святой Гурий
весьма благотворно действовал на покоренных инородцев и в 9 лет своего
святительства обратил их многие тысячи. Последние 3 года своей жизни он не
мог уже ходить вследствие болезни, но и теперь неопустительно на носилках
являлся в храм и учил свою паству. Царь очень благоволил к святителю и во
всем ему помогал. В 1556 году, когда новокрещеные татары приняли участие в
казанском бунте, по настоянию святого Гурия, все некрещеные татары были
выселены из Казани в особую слободу. Святитель Гурий скончался 4 декабря
1563 r. В 1595 году последовало открытие его мощей.
Помощниками святого Гурия были архимандриты Варсонофий u Герман. Первый был
сын серпуховского священника и с юных лет отличался любовью к книгам. Лет
17-ти он попал в плен к крымским татарам и за три года тяжкой неволи успел
изучить язык и веру своих поработителей, что ему очень пригодилось
впоследствии. До своего служения в Казани он жил несколько времени домовым
иеродиаконом у тверского архиерея, потом был игуменом Пешношской обители. В
Казани он устроил Спасский монастырь и дал ему устав. По своему знанию
татарского языка и нравов, он был полезнейшим сотрудником святителя Гурия;
много татар привлекло к нему еще его искусство врачевания болезней. С 1567
года он был епископом в Твери, но под старость (1571 г.) снова воротился в
Спасский монастырь, где и скончался в 1576 году. Мощи его обретены вместе с
мощами святого Гурия. Святой Герман, из боярской фамилии Полевых, родился в
Старице и был пострижеником Волоколамского монастыря, где подвизался под
руководством святого Гурия. В Казанской земле он устроил Свияжский
Богородицкий монастырь, сделавшийся просветительным центром для всей
нагорной части Казанского края. После смерти святого Гурия он был преемником
его по кафедре и достойным продолжателем его дела (+ 1567). Преемники святых
Гурия и Германа, кроме Гермогена, не оказали особенной ревности к обращению
инородцев, так что всем своим христианским просвещением Казанский край до
самого ХVIII века был обязан единственно деятельности своих чудотворцев;
после них остались целые селения так называемых старокрещеных инородцев.
Прославлению имени Божия среди мусульман и язычников много содействовали
между прочим с 1579 года чудеса новоявленной иконы Казанской Божией Матери.
Завоевание Казанского царства проложило путь к завоеванию царства
Астраханского. В 1567 году в Москве крестилась астраханская царица с сыном,
а в следующем году послан в Астрахань игумен Кирилл для крещения народа и
устроения церквей и монастырей. По церковному управлению Астрахань
присоединена была к Казанской епархии. Из Астрахани Россия завязала сношения
с народами Кавказа, которые издревле исповедовали православие, но отступали
от него вследствие мусульманских гонений. В Москву один за другим приезжали
черкесские князья и крестились. Из Москвы посылали к ним в горы священников
восстанавливать православную веру. В 1586 году приходили послы из
единоверной Кахетии; князь ее Александр, теснимый турками и персами, просил
царя о защите от врагов; из Москвы отправлены к нему священники, монахи и
иконописцы для восстановления чистоты веры и богослужения, пострадавших от
постоянного влияния соседних мусульманских народов.
Преемник
митрополита Ионы, кроткий и благочестивый Феодосий (Бывальцев) был поставлен
на митрополию уже без сношения с Грецией. Также поставлялись и последующие
митрополиты времен Иоанна III: Филипп I (с 1464 г.), Геронтий (1472), Зосима
(1491) и Симон (1495). При таком порядке замещения митрополичьей кафедры
великий князь имел сильное влияние на выбор первосвятителей, не стесняемое
уже ни влиянием Константинополя, ни влиянием ослабевших удельных князей.
Отношения его к митрополитам выражались в прежних формах: русский
первосвятитель призывался на княжеские советы, скреплял княжеские договоры,
ходатайствовал за опальных и прочее. Во время борьбы великого князя с
последними остатками удельного быта митрополиты, как прежде, усердно
действовали в пользу верховной власти; Филипп и Геронтий содействовали
великому князю в покорении Новгорода, писали послания о повиновении великому
князю в непокорные края - Псков, Вятку и Пермь. Памятниками руководительных
отношений церкви к верховной власти служат между прочим два послания к
великому князю, одно от митрополита Геронтия и собора духовенства, другое от
ростовского епископа Вассиана - оба на Угру, где великий князь в боязливой
нерешительности стоял с полками перед ханом Ахматом; оба послания возбуждали
его к решительному бою за землю Русскую. Но с другой стороны, при Иоанне,
несмотря на его постоянное старание во всем держаться старых форм, под этими
формами видим проявления уже новых отношений. Великий князь не любил,
например, митрополита Геронтия, пастыря твердого, не боявшегося в случае
надобности сказать великому князю решительное слово, и однажды едва не
отказал ему от кафедры.
В
малолетство Грозного постоянное участие митрополитов в гражданских делах
втянуло их в распри бояр и подвергло насилию партии Шуйских. Митрополит
Даниил стал было на сторону противной партии Бельских, но Шуйские заставили
его отречься от кафедры (1539 г.) и сослали в Волоцкий монастырь. Преемник
его Иоасаф тоже стал за Бельских и тоже подвергся (1542 г.) от Шуйских
бесчестному низвержению с кафедры и ссылке в Кириллов монастырь. После него
митрополит Макарий, бывший новгородский владыка, был осторожнее и сумел
удержаться на кафедре целых 22 года. Но и он потерпел от Шуйских много
неприятностей, когда заступился за любимца Иоаннова, князя Воронцова,
которого Шуйские хотели убить, опасаясь его влияния на царя.
Митрополит Макарий не дожил до учреждения опричины (+ 1563). Преемником его
в 1564 г. избран был духовник царя Афанасий**; добрый старец не выдержал
ужасов времени и через год оставил кафедру по болезни. При выборе нового
святителя внимание царя остановилось на Германе Казанском, но после того,
как святой Герман решителыю потребовал уничтожения опричины, царь выгнал
нареченного первосвятителя из митрополичьего дома и вызвал в митрополиты
соловецкого игумена святого Филиппа (1566 г). Святой Филипп происходил из
рода бояр Колычовых и в молодости служил при дворе великого князя Василия и
Елены. Строгого подвижника едва уговорили принять предложенный сан и дать
обещание не выступать против опричины***. Но прошло несколько месяцев, и при
виде жестокостей и беспутства опричников он не захотел молчать. Обличения
митрополита царю сначала были тайные, но в 1568 году, видя их безуспешность,
он решился приступить к обличениям всенародным. В неделю крестопоклонную
царь пришел к обедне в Успенский собор вместе с опричниками в их странных
нарядах и подошел к митрополиту принять благословение. Филипп не благословил
его. "Не узнаю царя, - говорил он, - в такой одежде, не узнаю и в делах
царства. Убойся суда Божия; мы здесь приносим Богу бескровную жертву, а за
алтарем льется кровь неповинная." На угрозы царя он отвечал: "Я пришлец на
земле и готов пострадать за истину - где же вера моя, если умолкну?" В конце
июля произошло новое столкновение святителя с царем во время крестного хода
в Новодевичьем монастыре из-за того, что святой Филипп во время чтения
Евангелия увидал одного опричника с тафьей на голове и обратился к царю с
укором и жалобой. Царь решился наконец свергнуть митрополита с кафедры.
Нашлись клеветники с тяжкими обвинениями на святого. Собор подобострастных
епископов осудил его на лишение сана. 8 ноября 1568 года опричники буйной
толпой ворвались в храм, где Филипп служил свою последнюю литургию, сорвали
с него святительские одежды, одели в лохмотья и с позором выгнали из церкви.
После непродолжительногого, но тяжкого тюремного заключения он был заточен в
тверской Отрочь монастырь. Через год, проезжая мимо Твери, Иоанн заслал в
Отрочь монастырь Малюту Скуратова взять благословение у Филиппа. Святитель
не дал благословения, и опричник задушил его. Последующие митрополиты,
Кирилл и Антоний, были уже только безмолвными свидетелями дел Грозного.
Князь Курбский называет всех русских святителей страшного времени "потаковниками"
и восклицает: "Где Илия, возревновавый о Навуфеевой крови? Где Елисей,
посрамивший царя израилева? Где лики пророков, обличавших неправды царей?
Где Амвросий, смиривший Феодосия? Где златословесный Иоанн, обличавший
царицу златолюбивую? Кто отстоит обидимую братию? Воистину никто; если кто и
явится ревнующий по Боге правдою слова, осудится, как злодей, и после
различных мук предастся горькой смерти." Четвертый брак царя с разрешения
церковных властей, с наложением только не тяжкой эпитемии, которую притом же
царь не исполнял, служит достаточным свидетельством упадка духовной силы
иерархов, о котором говорил Курбский. После этого брака царь еще женился три
раза, уже не спрашивая разрешения церковной власти.
После
страшного Иоанна стал царем благочестивый и слабый сын его Феодор. Но и в
его царствование видим свержение митрополита Дионисия, который вместе с
Шуйскими осмелился действовать против могущественного Годунова, говорить о
неправдах временщика и хлопотать о разводе царя с неплодной Ириной - сестрой
Годунова. На место его возведен (1587 г.) ростовский архиепископ Иов. Это
был последний митрополит и первый патриарх в нашей истории.
В
истории епархиального управления важным событием было падение вольных
городов и прекращение их стремления к церковной самостоятельности. В
последнее время, не находя в России сильных удельных князей, на которых
можно было бы опереться против московской централизации, новгородцы
обратились к покровительству Литвы. После смерти владыки святого Ионы (1470)
литовская партия требовала, чтобы вновь избранный владыка Феофил ехал
ставиться не в Москву, а в Киев, а когда он не согласился на это, выставила
от себя другого кандидата на кафедру, ключника Ионы Пимена, который готов
был ехать на поставление, куда угодно. В 1471 году Иоанн III предпринял
против новгородцев большой поход, на который и он и москвичи смотрели, как
на поход религиозный, против отступников от православия, и который
сравнивали даже с походом Донского на Мамая. Стесненный Новгород чрез
посредство Феофила вымолил себе прощение великого князя, обязавшись не
отступать к Литве и посвящать своих владык при гробе святителя Петра. После
этого Феофил ездил в Москву и был поставлен на архиепископию. Верный
старинному обычаю печалования, он был постоянным ходатаем за своих духовных
чад перед Иоанном до самого конца новгородской вольности. В 1478 году
великий князь предпринял новый поход против Новгорода и на этот раз
ходатайство владыки о сохранении старинных прав вечевого города было уже
безуспешно.
С ХVI
века встречаем целый ряд новых и очень важных постановлений относителыю
органов епархиального управления. Духовенство давно уже тяготилось тем, что
епархиальные дела производились большей частью светскими чиновниками
архиерейских домов, которые смотрели на свои должности, как на кормление, и
притесняли духовный чин. Во время московского собора 1503 года ростовский
священник Георгий Скрипица писал: "Господа священноначальницы! Неблагословно
надсматриваете над верными людьми... Назираете церковь по царскому чину
земного царя -боярами, дворецкими, неделыциками, доводчиками, для своих
прибытков, а не по достоинству святительскому. Вам достоит пасти церковь
священниками благоразумными, а не мирским воинством." Наконец Стоглавый
собор определил: суд по всем духовным делам производить самим святителям,
или кому они укажут из духовных, а не из мирских лиц, за владычними же
боярами оставить суд только по гражданским делам, подведомым суду Церкви, и
то лишь над мирянами церковного ведомства и белым духовенством. Вследствие
этого постановления увеличено число духовных органов архиерейской власти,
каковыми были органы приказные - архимандриты, игумены и протопопы, и
выборные - поповские старосты. Поповские старосты, которых в первый раз мы
видели во Пскове, в ХV веке появились и в некоторых других местах, но с
исключительно финансовым значением, как органы архиерея, к которым, по
выражению грамот, тянули* всякими сборами тяглые попы. Стоглав сделал
учреждение поповских старост и их помощников, десятских священников,
повсеместным, и облек их, кроме обязанности собирать владычные сборы, еще
обязанностью надзирать за церковным благочинием и в качестве депутатов
сидетъ в суде над духовенством у владычных мирских судей. Право церковного
суда по-прежнему оставлено за одними приказными органами архиерейской
власти, как духовными, так и светскими, которым духовная власть доверяла
больше, чем выборным старостам. Сами поповские старосты подчинены надзору
архимандритов, игуменов и протопопов.
Правилами судебников Иоанна III и Иоанна Грозного, новыми грамотами духовной
и светской власти и особенно правилами Стоглава произведено более точное
разграничение церковного и гражданского ведомств. Неподсудность духовных лиц
и всех вообще церковных людей государственному, мирскому суду признана была
общим правилом по всем делам, кроме уголовных, но и по этим делам первые
действия суда над духовными лицами до снятия сана с виновного принадлежали
духовным же властям. По искам на лиц духовного ведомства от людей
посторонних и наоборот назначался суд совмесный - из органов и духовного и
светского суда вместе. Иски на самих духовных властей, архиерейских
наместников и бояр разбирались самим государем или его боярами в приказе
большого дворца. Но эти правила соблюдались не вполне. При древнем
стремлении каждой корпорации людей к обособлению и вследствие тяжких поборов
со стороны архиерейских чиновников, многие монастыри выпрашивали себе
несудимые грамоты, на основании которых братия и монастырские крестьяне
судились у настоятелей, а настоятели, помимо епархиальной власти,
подчинялись прямо суду самого царя в приказе большого дворца. Несудимые
грамоты изредка успевали выпрашивать и церковные причты. Грамоты эти
производили большую путаницу в церковном суде, нарушали судную власть
архиереев и подчиняли духовенство мирскому суду. Стоглав отменил их: но его
распоряжение не вошло в практику. Замечательно, что митрополит и архиереи,
по крайней мере со времени Стоглава, должны были принимать к себе на службу
бояр и дворян, а равно и увольнять их с этой службы не иначе как только с
соизволения государя; таким образом эти люди сделались теперь не столько
церковными, сколько обыкновенными государевыми людьми, только служившими по
церковному ведомству. Государство заявляло свое участие в церковных судах по
гражданским делам и с другой стороны - вместе с поповскими старостами на них
положено было сидеть еще земским старостам, целовальникам и земским дьякам
как представителям светской власти.
Члены
причтов по-прежнему ставились к церквам по выбору прихожан. В Стоглаве
находим описание того, как в Новгороде улица, обыкновенно составлявшая
особый приход, выбирала себе кандидата на церковное место и просила владыку
о поставлении избранного, причем брала с последнего деньги за выбор, а кого
владыка пошлет сам без приходского выбора, тому отказывала. Член клира был
членом и своей приходской общины, и притом членом грамотным, что давало ему
болыпой вес и участие в земских делах, в разных общинных актах, межевых
исках, мирском суде, выборах, челобитьях пред властями и т. п. При всем том
в ХVI веке нельзя уже не замечать признаков скорого упадка выборного
значения духовенства. Государство все более и более стесняло поставление в
священный чин людей служилых и тяглых, так что ставленники были большей
частью из лиц духовного же происхождения. Сама приходская община в своих
выборах прежде всего обращала внимание на них же, потому что на их стороне
была большая грамотность и привычка к церковной службе. Отсюда с течением
времени постепенно формировалась наследственность церковного служения.
Стоглав уже прямо говорит о наследии церковных мест после отцов детьми.
В
финансовой сфере церковного управления встречаем некоторые определения
касательно архиерейских сборов с духовенства. После резких обличений
стригольников касательно поставления пастырей на мзде собор 1503 года
отменил было ставленые пошлины, но Стоглав снова восстановил их. Самый
главный сбор с церквей в архиерейскую казну составляла ежегодная церковная
дань по числу приходских дворов, количеству земли и других угодьев при
каждой церкви. Другими сборами были: перехожие деньги с священно и церковно
служителей за переход к другой церкви, епитрахиальные и орарные пошлины с
вдовых священнослужителей при выдаче епитрахиальной или орарной грамоты на
служение, крестцовые с безместного духовенства, служившего по найму, для
которого оно становилось на крестцах (перекрестках), явочные - за явку
грамот каждому новому архиерею. Важную статью архиерейских доходов
составляли пошлины за антиминсы для новых церквей и венечные - с браков. При
Грозном определена была денежная сумма, которую духовенство должно было
платить ежегодно за архиерейский подъезд, хотя бы архиерей и не ездил по
епархии. Кроме подъезда, оно платило еще московский подъем для покрытия
издержек на поездки епископа к митрополиту. Со сборами на архиереев
соединялись еще особые сборы на их чиновников и служителей архиерейского
дома; со времени Стоглава эти сборы слагались в одну общую сумму, равную по
величине церковной дани и известную под именем десятильнича дохода. При
поездках архиерейских чиновников по делам духовенство ставило им кормы и
подводы. Оно же строило двор архиерея и дворы десятильничи. Количество
сборов зависело от усмотрения архиереев. Случалось, что церковь облагалась
слишком высокими сборами и поэтому долго оставалась без причта. Случалось и
то, что причт, соединясь вместе с прихожанами, силой отбивался от сборов.
Законным средством избавиться от тяжести платежей были жалованные грамоты,
но архиереи давали такие грамоты большей частью только таким церквам,
которые находились в государственных селах или в вотчинах уважаемых
монастырей и сильных лиц. Кроме платежей в архиерейскую казну, духовенство
не было свободно и от гражданских платежей и повинностей. С своих
собственных земель оно должно было выставлять ратников, давать деньги или
припасы на военные нужды, поставлять кормы и подводы чиновникам,
поддерживать мосты и дороги, исполнять повинность городовую (т.е. строить
городские стены и казенные здания). Духовные лица, жившие на чужих землях,
подлежали еще сборам в пользу владельцев этих земель. Жившие на землях
черных тянули с черными людьми, т.е. несли обыкновенное тягло, платили оброк
наместникам и другим чиновникам, деньги ямские, стрелецкие, пищальные и др.
Белою, свободною от платежей, считалась только земля церковная, но и с нее
духовенство должно было нести некоторые платежи в чрезвычайных случаях - во
время войны и для выкупа пленных. Из постоянных повинностей эта земля не
освобождалась от повинности губной, т.е. содержания губного старосты.
Платежей
было много, а средств к содержанию духовенство имело мало. Только немногие
церкви имели вотчины, и то небольшие, например деревни в 2-4 двора.
Небольшое число церквей получало ругу от правительства, но в очень малом
количестве. Затем все средства существования причтов вполне зависели от
приходских общин. Одни общины отмежевывали на содержание причтов земли,
другие, вместо земли, назначали условное количество руги. Кроме руги, причт
собирал по праздникам, раза 4 в год, с прихода еще сборы или запросы,
обыкновенно хлебом, яйцами и другими припасами, наконец, пользовался обычным
доходом за требоисправления. Благосостоянию духовенства много вредило
неправильное распределение приходов, не соразмерное с числом населения, и
непомерное размножение самого духовенства. Стоглав почел нужным издать
запрещение строить лишние церкви, которых строители не могли обеспечить
средствами, нужными для их существования. Вследствие излишка духовенства и
бедности приходов появилось много так называемых бродячих, или перехожих
попов, которые со своими ставлеными и перехожими грамотами ходили с места на
место, нанимаясь служить при церквах на год или на другой срок. В городах,
особенно в Москве, из этих безместных священнослужителей, служивших по
найму, образовался класс крестцового духовенства. Стоглавый собор обратил
серьезное внимание на этот беспорядочный люд, производивший большой соблазн.
Велено было выстроить для этих попов на крестце поповскую избу, чтобы они по
крайней мере не стояли для найма на улице, и посадить в ней для надзора за
ними поповского старосту. Между бродячим и крестцовым духовенством много
попадалось людей без всяких грамот и даже состоявших под запрещением;
поэтому собор распорядился о строгом досмотре у него грамот.
Бедность
духовенства, зависимость от приходов и исключительно обрядовая его
постановка в обществе (причем со стороны духовного лица требовалось только
исполнение треб и обрядов и не было запроса на развитие собственно
пастырских качеств), производили заметный упадок и в нравственном состоянии
духовного чина. Митрополит Феодосий думал "попов и дьяконов нужно навести на
Божий путь," рассказывает летопись, "нача на всяку неделю сзывати их и учити
по святым правилом, и вдовцом диаконом и попом повела стричися, а еже у кого
наложницы будут, тех мучити без милости, и священство сымая с них, и
продавать их." Вдовым священнослужителям, не постригавшимся в монашество,
служение было запрещено еще при митрополитах Петре и Фотии. Запрещение это
повторено потом на соборе 1503 года. Священник Георгий Скрипица, сам будучи
вдовцом, тогда же протестовал против этого решения. "Пусть, - писал он
собору, - подвергаются запрещению те, которые не хранят своего вдовства.
Зачем же без вины осуждать всех? Правильно ли, что вдовый священник,
постригшись, может служить, а тот же священник, не постригшись, не может
служить? Разве женою поп свят? Который поп имеет жену, чист, а не имеет
жены, не чист, а чернец, не имея жены, чист. И вы, господие мои, которым
прозрели духом чистых и нечистых?" Протест остался без успеха. На
нравственные недостатки духовенства обратил внимание и Стоглавый собор, но
его распоряжения тоже ограничились только усилением надзора за духовенством
и строгости наказаний да запрещением священнослужения вдовцам, т.е. теми же
мерами, какие были и прежде, и бесполезность которых была уже испытана;
кроме этого, сказано было еще несколько слов о том, чтобы святители
испытывали жизнь ставленников и ставили только достойных, но откуда брать
этих достойных, не сказано.
В 1518
году, по вызову правительства, в Россию приехал с востока Максим Грек,
афонский монах, родом из Албании, получивший образование на западе в Венеции
и Флоренции, современник и почитатель знаменитого Иеронима Савонаролы. Его
вызвали для пересмотра и перевода греческих книг великокняжеской библиотеки.
Воспользовавшись приездом такого образованного человека, правительство и
иерархия стали обращаться к нему за разрешением разных трудных вопросов
времени и между прочим важнейшего тогда обрядового вопроса об исправлениях в
богослужении. Он пересмотрел и исправил Триодь, Часослов, праздничную Минею,
Толковое Евангелие и Апостол. В своем "Отвещательном слове" об исправлениях
он после указывал, с какими грубыми ошибками приходилось ему встречатъся в
книгах. В Часословах Христос назывался "единым точию человеком," в Толковых
Евангелиях - "бесконечною смертию умершим," в Триоди - "созданным и
сотворенным"; Отец в Часословах представлялся "собезматерним Сыну," а в
каноне на великий четверг - "не сущим естеством несозданным." В символе веры
ученик Максима Зиновий заметил в 8 члене прибавление слова "истинного." В
исправлениях своих Максим уже не руководствовался обычным приемом русских
справщиков - исправлять книги с помощью одного только сличения их с древними
рукописями, которое, при неисправности всех вообще рукописей и самих
переводов, не могло повести ни к чему прочному и, кроме того, допускало
произвол в выборе текста для образца в исправлениях, а все дело вел с
помощью богословской и филологической критики текста. Кроме исправления
богослужебного текста, Максим старался еще при этом объяснять разные
богослужебные обряды и принадлежности, которых вовсе не понимали почитатели
церковной внешности, например, объяснял литургию для вразумления тех,
которые говорили, что все плоды ее пропадают для непоспевших к Евангелию,
эктению "о свышнем мире," под которым многие разумели мир ангельский;
толковал значение букв в венцах Спасителя и Богородицы (Митир Тэу читали
Марфу), писал об артосе и богоявленской воде. Кружок поклонников,
составившийся около Максима, во всем одобрял его исправления, относился к
нему, как авторитету, и гордился именем его учеников. Таковы были:
князь-инок Вассиан Патрикеев, сотрудник Максима Димитрий Герасимов, писец
Максима инок Силуан, его ученики иноки Нил Курлятев, Зиновий Отенский и
другие. Вассиан говаривал даже: "Здешния книги все лживыя, а правила не
правила, а кривила. До Максима по тем книгам Бога хулили, а не славили." Но
большинство русских и митрополит Даниил думали иначе, говорили, что он,
напротив, только портит книги, что хулами на них творит велию досаду русским
чудотворцам, спасавшимся по этим книгам, и в доказательство указывали на
несколько действительно важных ошибок, допущенных в его исправлениях и
переводах. Не зная достаточно славянского языка, он долгое время мог
работать только с помощью переводчиков, которые, со своей стороны. не знали
хорошо греческого языка; Максим должен был сначала переводить с греческого
на латинский, знакомый его сотрудникам, а эти с латинского перелагали его
перевод уже на славянскую речь. Понятно, что при таком порядке работы многие
фразы переводов могли явиться в такой форме, за которую Максим никак не мог
отвечать. Явились неточности, например об Иисусе Христе, вместо: "седе
одесную Отца," написано было: "седел," как о мимошедшем факте; вместо: "безстрастно
Божество," - "нестрашно Божество"; в переводе жития Богородицы неловко
употреблялось "аки" вместо "яко," например, перед словами: ''семени
мужескаго никакоже причастившися"; об Иосифе и Марии говорилось:
"совокупление же (вместо совещание) до обручение бе." Несчастному справщику
пришлось дорого поплатиться за свои исправления. В 1525 году, как за них,
так и по другим обвинениям, он был осужден на соборе и приговорен к
заточению в монастырь. Вместе с этим прекратились и его исправления
богослужебных книг.
Вопрос
об исправлении богослужебных книг был снова поднят на Стоглавом соборе; но,
по малому образованию членов этого собора, он оказался совершенно
несостоятельным в решении такого сложного вопроса. Церковные книги велено
было исправлять по-старому с добрых переводов, которых, однако, и сам собор
не мог указать; по-старому же на это дело уполномачивались всякие грамотеи -
все протопопы и поповские старосты, что могло повести только к еще большей
порче книг. Сам собор показал образчики крайне неудачных исправлений,
указав, например, читать в эктениях: "о архиепископе нашем честнаго его
пресвитерства и диаконства," "сами себе и друг другу," и прочее, или в
символе веры: "и в Духа Святаго истиннаго и животворящаго," а также указав
двоить "аллилуию." После этого строгое определение собора - неисправленных
книг ни продавать, ни покупать, ни употреблять в церквах - не имело уже,
разумеется, никакого значения. Спустя немного времени после Стоглава
приходилось думать уже не об исправлениях в книгах, а только о
предотвращении в них новых описей и недописей; с этой скромной целью и
появилась в Москве первая типография.
В 1552 r.,
nо просьбе Иоанна Грозного, из Дании был прислан типограф Ганс Мессингейм
или Бокбиндер. Нашлись и свои люди, знавшие типографское дело - дьякон Иоанн
Федоров и Петр Тимофеев Мстиславец; в Новгороде отыскался резчик букв Васюк
Никифоров; кроме того, из Польши (вероятно, из какой-нибудь русской
типографии в польских владениях) выписаны были новые буквы и печатный
станок, и печатание началось. Ганса Бокбиндера, кажется, скоро отпустили,
потому что в печатании участвовали только русские первопечатники. В 1564
году вышла первая печатная книга Апостол, а через 2 года выпущен Часослов -
оба, впрочем, малоисправные. После этого типографское дело остановилось.
Против типографщиков восстали из зависти переписчики книг, у которых они
отбивали работу, и обвинили их в ереси; "презельнаго ради озлобления от
многих начальник и священноначальник и учителей," главные первопечатники
удалились из Москвы в Вильну работать в тамошней типографии; самый двор
печатный был подожжен ночью и сгорел со всеми своими принадлежностями.
Книгопечатание было снова возобновлено уже в 1568 г. по воле самого царя
сначала в Москве, потом в Александровской слободе. Ученик изгнанных
первопечатников Андроник Невежа напечатал в новой типографии два издания
Псалтири (1568 и 1578 года), тоже весьма неисправные. Все неисправности в
рукописях указанных книг были перенесены и в печатные их экземпляры.
Вследствие скудности образования Москва таким образом не только не могла
справиться с предпринятыми исправлениями одними собственными средствами, но
не в состоянии была понять даже чужих работ как, например, работ Максима
Грека; но она стала теперъ богата и сделалась в состоянии заявлять свое
усердие к благолепию церковной обрядности по крайней мере материальными
средствами. Со времени Иоанна III начали вызывать в Россию разных
иностранных мастеров для построек и более всего, разумеется, для устроения
храмов. Итальянский мастер Аристотель Фиоравенти в 1475-1479 годах выстроил
в Москве новый Успенский собор, вместо разрушившегося старого собора. Другие
мастера построили богатые соборы в Сергиевской лавре и в некоторых других
монастырях и перестроили (1505-1508 гг.) соборы Благовещенский на
великокняженском дворе и Архангельский. При Василии Иоанновиче в память
взятия Смоленска построен Новодевичий монастырь; построено было до 11
каменных церквей мастером Фрязиным; мастером Николаем Немцем слит громадный
колокол в 1000 пудов. В память взятия Казани при Грозном в 1555 году
построен в Москве Покровский собор (Василий Блаженный) весьма оригинального
зодчества. Другие города тоже украшались новыми храмами. По древнему обычаю
во времена бедствий целыми десятками появлялись церкви обыденные.
Замечательно, что только во второй половине ХVI века стал распространяться у
нас обычай строить церкви теплые, начало которому положил новгородский
владыка Евфимий еще в ХV веке.
Развитие
московской централизации имело большое влияние на судьбу местных святынь. В
начале описываемого времени мы еще встречаем некоторые остатки старинных
понятий о них; так, первый владыка-москвич в Новгороде Сергий не хотел
почтить мощей владыки Моисея; сам Иоанн III, посетив Хутынский монастырь,
унизил мощи преподобного Варлаама пред московскими мощами и был вразумлен
грозным появлением подземного огня. Новый порядок вещей обнаружился
собиранием местных святынь в Москву, как общий политический и церковный
центр. Ее Успенский собор сделался средоточением этих святынь. В его
иконостасе помещены: из покоренного Новгорода икона Спаса, из Устюга икона
Благовещения, перед которой молился Прокопий Устюжский об избавлении города
от каменной тучи, из Владимира икона Одигитрии, из Пскова икона
Псковопечерская; в ризницу собора взяты из Новгорода сосуды Антония
Римлянина. В Москву же перенесены были местные мощи черниговского князя
Михаила и боярина его Феодора (при Грозном). Наконец, по определению
московских соборов 1547 и 1549 годов, многие святые разных краев, прежде
чтившиеся только местно, получили общее чествование по всей России. Тогда же
были собраны местные службы, жития и чудеса новых чудотворцев, а для
некоторых составлены вновь и тоже обнародованы повсюду. Это собирание
сведений о святых, их житий и служб продолжалось и после означенных соборов.
Следствием его было то, что церковное богослужение в России обогащалось
новыми празднествами и службами в честь новых чудотворцев. То же самое
делалось в отношении к вновь явленным чудотворным иконам, например, с 1579
года новоявленной иконе Казанской Богородицы. С ХVI века у нас делаются
известными некоторые новые обряды: обряд хождения на осляти в неделю Ваий,
совершавшийся в Москве митрополитом, а в епархиях, хотя и не во всех,
архиереями, причем осла под святителем в Москве вел за повод вместе с
боярами сам государь, и обряд пещного действия, совершавшийся по
кафедральным соборам перед Рождеством в неделю праотец.
Привязанность к форме, обряду отразилась и во всей нравственной жизни
общества. Добродетелями времени были частое присутствие при богослужении,
строгое соблюдение постов, кроме положенных, еще добровольных, обетных, по
понедельникам и в 12 пятниц, вклады в монастыри и церкви, построение
церквей, путешествия к святым местам, раздача пищи и денег бедным и тому
подобное. Жизнь благочестивого человека вся строилась по церковному уставу;
распределение времени, пища, одежда, этикет общежития, отношения между
членами семейства - все носило печать религии. Даже внешний вид русского
города и селения показывал, что религия - господствующая сила в стране;
иностранцы видели в русских городах множество богатых церквей и монастырей,
слышали неумолкаемый звон колоколов; по всем улицам стояли часовни и иконы с
зажженными перед ними свечами, прохожие крестились перед каждой часовней, а
иные клали земные поклоны; везде можно было встретить духовенство с святой
водой, крестами, иконами и пением; весьма часто совершались крестные ходы.
Но истинное религиозное чувство, которое оживляет обряд и преобразует
нравственность человека, было мало развито. Среди множества вопросов и
обличений в ХVI веке подверглось обличениям и это противоречие между
христианской внешностью и нехристианскими нравами; но даже те самые люди,
которые всех резче обличали обрядовое благочестие, иногда были самыми
типичными его представителями, например Грозный, который предлагал самые
энергические обличения на Стоглавом соборе. Вся жизнь в его Александровской
слободе была устроена по монастырскому чину; царь был игуменом, опричники -
братиею с разными монастырскими должностями. Каждый день эта братия
упражнялась в богослужении, а в промежутках между молитвами шли страшные
пытки и казни или проявления грубого разврата. Достоинство молитвы
определялось не силой душевного умиления, а счетом поклонов, милосердие -
счетом поданных нищему алтынов, усердие к церкви - числом пожертвований в
монастыри. Выразительным памятником этого благочестия остался синодик
Грозного, который он послал в Кириллов монастырь для вечного поминовения,
заплатив за него 2200 руб.; это огромное поминанье в двух томах, в котором
записано 3470 душ убитых царем людей; царь даже не знал всех их по именам, а
записывал по местам огулом: помяни, Господи, столько-то убиенных там-то, их
же имена Ты Сам, Господи, веси.
Семейные
нравы и идеалы описываемого времени выразительно очерчены в обширном
сборнике знаменитого иерея Сильвестра, известном под названием Домостроя.
Вращаясь исключительно в области домашней обыденной жизни, этот драгоценный
памятник древней жизни с особенной ясностью обрисовывает главный жизненный
мотив века, мотив уважения к обряду, заведенному порядку, обычаю отцов и
дедов, - весь этот заведенный порядок, начиная с исполнения важнейших
религиозных обязанностей до самых мелочных хозяйственных занятий, увековечен
автором Домостроя в полном и, так сказать, пластически осязательном образе,
и преимущественно с его идеальной стороны, как образец. Но здесь же видно и
то, как обрядовому благочестию было трудно выразить истинный христианский
идеал семейной жизни. В основу семейной жизни Домостроем положено
безусловное главенство отца семейства; все перед ним ребята, умственно и
нравственно недозрелые, живущие только его умом и наказанием, за которых он
поэтому несет ответственность и в сей и в будущей жизни. Жена полная его
раба, исключительно хозяйка и работница, поставленная им во главе других
работниц и работников дома. Домострой вооружается против всяких удовольствий
женщины, требует от нее исключительно хозяйственных забот и работы, потому
что в обстановке современной жизни не может найти ей никаких приличных
увеселений для часов отдыха. Когда женщина не работала, ей только и
оставалось предаться сплетням с служанками и торговками, беседам с женками
бездельными и ворожеями или же хмельному питию. Среди такой жизни она
естественно тупела и действительно требовала тех педагогических вразумлений
побоями, о которых так выразительно говорят правила Домостроя. Дети являются
тоже совершенно бесправными пред отцом; от него зависит вся их судьба,
назначение положения в обществе, брак, потому что сами они люди неразумные,
молодые, ничего не могут понимать. Отец обязан их учить страху Божию и
всякому порядку; средствами для этого служат тоже страх и побои. Как
олицетворение власти и страха для семьи, отец не должен даже улыбаться
своему дитяти и играть с ним. В отношении к рабам автор Домостроя
представляет себя добрым господином, но вместе с тем постоянно трактует
раба, как человека тоже скудного разумом, которого не научишь, если не
побьешь; в случае ссоры своих холопов с чужими советует побранить и побить
своих, хотя бы и правы были - этим вражды избудешь, а убытка не будет.
Нравственные правила Домостроя носят общий в древней Руси характер
обрядового аскетизма. Запрещаются всякое смехотворение, песни, пляски,
мирские потехи, охота. Весь дом должен быть устроен по подобию монастыря.
Входящий в него должен прочитать молитву, как перед кельей монаха; каждый
день семья отправляет утреню, часы, вечерню, павечерницу и полунощницу;
постоянно нужно иметь в устах молитву Иисусову, а в руках держать четки. Во
внешнем поведении все должно быть чинно, ступание кротко, глас умерен, слово
благочинно; нужно чаще ходить в церковь, принимать странных, подавать
милостыню, слушать духовных отцов. Предписываемые здесь добродетели вообще
редко выходят из круга обрядового благочестия, заключаются преимущественно в
одной внешней форме, которую всегда можно соблюсти, не стесняя своих
противонравственных инстинктов, а с другой стороны, сильно отзываются сухим
житейским практицизмом. Рядом с чистыми побуждениями к праведному житию
выставляются и нечистые: похвала людей, стремление избыть насмешки или
вражды, необходимость уживаться с другими и правдой и неправдой. При случае
рекомендуется побить невинного слугу, солгать, споить до упаду нужного гостя
и т. п. Лучшие и наиболее христианские черты домостроевской морали выступают
преимущественно в последней главе Домостроя, содержащей его сокращение в
форме послания Сильвестра сыну его Анфиму. Убеждая последнего исполнять свои
наставления, Сильвестр представляет в примере свое собственное поведение и
обрисовывает себя в чертах весьма симпатичных, как человека доброго,
благочестивого, мягкого, ни с кем не судившегося, умевшего улаживать свои
дела и отношения уступкой да лаской, хлебом да солью, с которым каждому было
приятно и выгодно иметь дело. Выше всего в жизни ставится подвиг
христианского милосердия. Сильвестр всех своих рабов отпустил на волю,
искупал и многих чужих рабов, воспитывал и пристраивал к делам многих сирот
и убогих обоего пола, никогда не презрел ни нищего, ни странного, ни
печального, разве по неведению, пленных и должников по силе искупал,
голодных по силе кормил и пр.
Понятно,
что при таких взглядах на христианскую нравственность монашество должно было
много выигрывать, по крайней мере с внешней своей стороны. Возникновение
новых обителей шло с еще большей быстротой, чем прежде, так что с половины
ХV до ХVII века насчитывается до 300 вновь устроенных монастырей. Конец ХV и
начало ХVI века выставили двоих великих подвижников, имевших особенно важное
значение в истории русского монашества, устроителей и законоположников
главных родов аскетической жизни - скитского и общежительного.
Первый
(1433-1508 гг.) происходил из рода бояр Майковых, был пострижеником
Кирилло-Белозерского монастыря, известного своим строгим уставом. Не
удовлетворившись и этим уставом, он оставил Кирилловскую обитель и долго
путешествовал по востоку для изучения высшего монашеского совершенства; по
возвращении в Россию удалился на реку Сору и поставил здесь свою одинокую
келью и часовню, около которых скоро возникла целая обитель с новым еще в
России скитским направлением, заимствованным преподобным Нилом с Афона и
составлявшим как бы средину между жизнью монахов общежительных монастырей и
жизнью одиноких отшельников. Преподобный Нил заповедал братии питаться
только своими трудами, милостыню принимать только в крайней нужде, не
заводить дорогих вещей даже в церкви, женщин в скит не пускать, монахам из
него не выходить ни под каким предлогом; владение вотчинами в Ниловом ските
совершенно отрицалось, как и в Кирилловом монастыре при жизни преподобного
Кирилла. В своих посланиях и "Предании ученикам о жительстве скитском"
преподобный Нил является строгим аскетом-созерцателем, глубоким знатоком
внутренней духовной жизни. Тогда как все монашеские уставы занимались
преимущественно определениями касательно монастырской дисциплины и
внешности, аскетические творения Нила, касаясь очень мало внешнего поведения
иноков, развивают самую сущность аскетизма, касаются преимущественно
глубоких внутренних явлений духовной жизни, разных степеней "умного
делания." Жизнь его скита отличалась такою строгостью, что нашлось только 12
человек, которые были в состоянии жить в нем. И после кончины преподобного
Нила его обитель оставалась представительницей самого строгого
созерцательного аскетизма. В 1569 году Грозный хотел выстроить в ней
каменную церковь вместо деревянной; преподобный Нил явился ему во сне и
запретил нарушать предание скитской нищеты.
Он
отличался другим направлением. По кончине своего учителя Пафнутия (1477 г.)
он вскоре удалился из Боровского монастыря, жизнь которого не
соответствовала его идеалу монашества, долго ходил по разным другим
монастырям, наконец, в 1479 году основал свой собственный Волоцкий монастырь
и за 37 лет своего игуменства устроил его, как желал, на началах самого
строгого общежития. Жития его изображают его таким же святым подвижником,
каким был и преподобный Нил, но не созерцательного, а практического
направления. Это был сановитый игумен, видный и по внешности, необыкновенно
начитанный и красноречивый, у которого все писание было "на краи языка,"
имевший сильное влияние не только на своих монахов и простых людей, но и на
бояр, и на самого державного, отличавшийся широкою общественною
деятельностью. Свой устав он составлял, имея в виду не умное делание и
келейное пребывание уже совершенных иноков, для каких писал свое "Предание"
преподобный Нил, а большую общежительную обитель с иноками всякого рода, и
потому развил в нем главным образом правила внешней монастырской дисциплины
и суровых наказаний, которыми думал поддержать строгость иноческой жизни. В
дополнение к этому уставу он составил "Сказание о святых отцах монастырей
русских," где собрал предания о строгой жизни древних монастырей и провел ту
же мысль о необходимости для поддержания монастырской жизни применения к ней
самой строгой дисциплины. По своему практическому направлению он расходился
с преподобным Нилом в самом понятии о значении монашества. В тο время, как
преподобный Нил смотрел на иноческую жизнь, как на жизнь, требующую полного
отречения от мира и от всяких житейских занятий, в том числе даже и
церковно-административных, преподобный Иосиф, напротив, считал монашество
совершеннейшим классом верующих, которому следует стоять во главе всей
церковной жизни, быть рассадником церковных властей, потому хотел
сосредоточить в монастырях все церковное образование и лучшие духовные силы
церкви, а для этого требовал от монастырей и соответствующего внешнего
возвышения, увеличения их богатств: "Без вотчин, - говорил он, - не будет в
монастырях честных старцев, а не будет честных старцев, кого брать на
епископии и митрополию? ино и вере будет поколебание." Ученики и почитатели
Иосифа и его общежительного устава вскоре составили в монашестве особую
партию так называемых иосифлян и вступили с почитателями Нила и его
скитского устава (преимущественно белозерскими и вологодскими старцами из
тамошних небольших и безвотчинных монастырей) в замечательную полемику,
коснувшуюся, как увидим, некоторых самых живых вопросов того времени.
Несмотря
на то, что и правительство, и иерархия, и игумены разных монастырей
постоянно жаловались на упадок монашеской жизни, но и теперь еще много
являлось истинных подвижников, преимущественно в северном крае, где они
продолжали свою нечеловеческую борьбу с дикой природой и с суевериями диких
людей. Кроме упомянутых уже нами нескольких просветителей русского севера,
своими высокими подвигами прославились в это время: Макарий Колязинский (+
1483), Александр Свирский (+ 1533), Корнилий Комельский (+ 1537), Даниил
Переяславльский (+ 1540), Зосима (+ 1478), Герман (+ 1484) и Филипп (после
митрополит) Соловецкие, Антоний Сийский (+ 1556), Нил Столобенский (+ 1554
г.), Никандр Псковский (+ 1581) и др., всего до 50 великих подвижников
иноческой жизни, которых церковь чтит в сонме святых угодников Божиих.
Монастыри Пафнутиев, Кириллов, Иосифов, Соловецкий, Глушицкий, Свирский,
Сорский, Калязин и многие другие имели крепкое житие, дававшее благотворные
примеры христианской жизни для русского общества. Кроме духовного влияния на
последнее, русские обители продолжали удерживать за собой и свое прежнее
значение благотворительное, колонизационное и хозяйственное. Они распахивали
новые земли, осушали болота, расчищали леса, копали каналы, улучшали
скотоводство, заводили у себя ярмарки, заводы и разные мастерства.
Настоятели, отличавшиеся хозяйственными талантами, пользовались в монастырях
большим уважением. Например, Соловецкий монастырь сохранил благодарную
память о святом Филиппе; во время своего игуменства он позаботился о
сообщении острова Соловецкого с материком чрез улучшенное судоходство,
проложил дороги, распахал новые земли, улучшил породы домашнего скота,
поднял соляные варницы, рыбную ловлю, кирпичные заводы и мельницы.
Соловецкий летописец с удивлением описывает сделанные Филиппом водопроводные
машины, необыкновенную телегу, - сама насыплется рожью, сама привезется и
высыплет рожь на сушило, севальню с 10 решетами, сеет один вместо многих,
мехи для веяния ржи и другие улучшения. Попрежнему множество людей
привлекала на монастырские земли монастырская благотворительность;
монастырские житницы в голодные годы кормили целые сотни людей, например, во
время одного голода Иосифов монастырь ежедневно кормил до 700 нищих; при
многих монастырях, а также и при архиерейских домах устраивались богадельни
и больницы. Особенно важны были заслуги монастырей общежительных,
отличавшихся лучшим хозяйственным устройством и дисциплинированностью
монахов. Оттого духовная власть, ревнуя о лучшей постановке монашеской
жизни, более всего заботилась о заведении во всех монастырях общежительных
порядков. С особенным рвением вводил общежитие в монастырях своей епархии
новгородский владыка Макарий (с 1528 г.); дело это он продолжал потом и на
митрополии. Стоглавый собор так же требовал, чтобы монахи во всех
монастырях, не исключая и настоятелей, жили nо общежительному уставу.
Мы
видели, что еще с ХIV века поднялся вопрос о церковных вотчинах, но
исключительно с нравственной точки зрения. С развитием Московского
государства этот вопрос получает государственный характер. От чрезвычайно
быстрого возрастания монастырских вотчин у правительства стала уходить из
рук земля, которая была нужна ему для раздачи служилым людям. Притом же на
льготные монастырские земли уходило много крестьян с земель служилых людей,
которые от этого беднели и затруднялись нести государеву службу. Высшее
боярство, сила которого основывалась главным образом на вотчинном владении,
носившем еще следы удельного характера, и которое приписывало себе своего
рода держание земли совместно с единым русским самодержцем, было сильно
встревожено, увидав перед собой все более и более возраставшее значение
новых державцев земли - монахов, и всеми силами принялось противодействовать
их усилению. Вследствие таких обстоятельств со времени Иоанна III в
правительственных сферах с особенной энергией стала развиваться мысль об
ограничении вотчинных прав монастырей и вообще церковных учреждений.
Владение
монастырей вотчинами возбуждало большие опасения и с нравственной стороны.
Церковное и светское правительства старались предотвратить упадок
монастырской жизни своими постановлениями и грамотами, которые все имеют до
крайности резкий обличительный характер. При этом вотчинные владения
постоянно выставлялись в числе самых главных причин нравственных недостатков
монастырей. Монахи, говорилось в царских вопросах Стоглавому собору,
постоянно тревожили правительство челобитьями о милостынях и землях; много
земель монастыри отняли у боярских детей насильством или неправильной
припиской, подкупая писцов. Приказы были завалены монастырскими поземельными
исками, между тем в обителях для братии стало скуднее прежнего и строения не
прибавлялось, даже и прежнее строение запустело, потому что власти, управляя
монастырями без собора, тратили монастырское достояние на себя, на свою
родню и гостей, не знали ни общей трапезы, ни братства, себя богатили, а
монастыри опустошали. В монастырских вотчинах точно так же управляли
монастырские приказчики и посельские старцы, разоряя бедных крестьян. Казна
монастырская отдавалась властями в рост. Прежняя благотворительность бедным
в монастырях ослабела; монастыри не только нищих не кормили, но и своих
крестьян не миловали. Стоглав определил, чтобы в монастырях все устроено
было на началах строгого общежития, чтобы настоятели ничего не делали по
управлению без келаря, казначея и соборных старцев, довольствовались общей
братской пищей и одеждой, детей и племянников в монастыре и по кельям не
держали и в вотчины не посылали, не посылали по селам в посельские и самих
чернецов, а только добрых слуг, да и сами по селам не ездили, а только по
праздникам со святой водой и для важных земских дел, хлеб же и деньги давали
крестьянам без росту. Далее, собор сильно восстал против постоянного прилива
в монастыри гостей-мирян, которые заводили по кельям пиры и пьянство и
подолгу гостили в монастырях, на частые выходы из монастырей самих монахов,
на их невоздержанную жизнь и прочее, и издал против всего этого строгие
запрещения.
В числе
разных обличений и вопросов этого обильного обличениями и вопросами времени
видное место занимали еще обличения против современного религиозного
невежества и вопрос об усилении религиозного образования. Уровень этого
образования в обществе стоял действительно очень низко. Всюду, не только в
простом народе, но и в высших классах и в княжеской семье господствовали
многочисленные суеверия. Супруга великого князя Василия Иоанновича,
несчастная Соломония, думала через знахарей избавиться от неплодия. Сам
Василий, женившись на Елене Глинской, призывал к себе ведунов, чтобы они
своими чарами помогли ему произвести потомство. Грозный тоже советовался с
волхвами, хотя иногда жестоко казнил их. Народ прибегал к ведунам во всех
случаях, где обыкновенные человеческие средства казались недостаточными.
Народная медицина вся состояла из заговоров и кудеснических средств.
Народные и частные бедствия, неудачи, семейные разлады и прочее постоянно
приписывались ведовству, и средством к устранению их было ведовство же. Дух
кудесничества проникал в само христианство народа. Заговоры получали
христианскую форму, заменив в своих воззваниях имена мифических сил именами
святых; с другой стороны, некоторые христианские молитвы превращались в
заговоры через сообщение им в народном сознании кудеснической силы, списки
их носили на шее, хранили в домах как талисманы, употребляли в колдовстве.
Кудесничество пользовалось для своих целей даже священными предметами,
например, просвирни наговаривали над просфорами, "якоже арбуи в Чуди," по
замечанию Стоглава; священники клали под престол четверговую соль, потом
продавали ее на врачевание людям и скотам, продавали мыло от освящения
церкви, клали на 6 недель в церкви на престол детский послед. Ходили по
рукам разные гадальные тетради - Рафли, Аристотелевы врата, Шестокрыл. С ХVI
века с запада перешли к нам астрологические суеверия и гадания, помещавшиеся
в Остронумеях, Зодеях, Альманахах. Список отреченных книг, которыми питалась
любознательность грамотников, еще более увеличился в своем объеме. К
болгарским, греческим и доморощенным апокрифам присоединились еще
апокрифические сочинения запада. В ХVI веке переведен с латинского или
немецкого языка "Луцидариус," заключавший в себе целую энциклопедию сведений
о Боге, мире, человеке, животных, народах, странах и прочем, в которую вошли
разнородные материалы из средневековых бестиариев, гадальных книг и народных
преданий. Запрещения отреченных книг (в Просветителе, Домострое, Стоглавнике)
действовали плохо. Даже лучшие пастыри церкви не всегда могли отличить
истинную книгу от ложной. Апокрифические сказания и ссылки на них встречаем
в сочинениях митрополита Даниила, в сборниках митрополита Макария, в
определениях Стоглава, даже у Максима Грека. Князь Курбский резко замечает
об учителях своего времени, что они занимались не столько истинными
писаниями, сколько бабьими бреднями и болгарскими баснями.
Когда
почувствовалась нужда всякого рода исправлений, оказалось, что общество не
имело и средств выйти из своего тяжелого положения. Школы закрылись даже в
Новгородском крае, сравнительно более образованном. Владыка Геннадий писал
митрополиту Симону горькую жалобу на невежество духовенства своей епархии:
"Приводят ко мне мужика в попы ставить. Я велю ему читать Апостол, а он и
ступить не умеет; приказываю дать ему Псалтирь, а он и по той едва бредет.
Откажу ему, и на меня жалобы: земля, господине, такова; не можем добыть, кто
бы умел грамоте; ... пожалуй, господине, вели учить. Приказываю учить
эктению, а он и к слову пристать не умеет; ты говоришь ему то, а он -
другое. Приказываю учить азбуку, и они, немного поучившись, просятся
прочь... Мужики невежи учат ребят грамоте и только речь им портят; а за
учение вечерне принеси мастеру кашу да гривну денег, за утреню то же и
больше, за часы особо; а от мастера отойдет, - ничего не умеет, только
бредет по книге, а церковного порядка вовсе не знает." Владыка просил
завести повсюду школы, в которых учили бы грамоте и Псалтири. Ограниченность
этой программы хорошо показывает, до чего дошла необразованность
духовенства. Церковная проповедь замолкла повсюду и была, разумеется, только
отчасти заменяема учительными посланиями лучших церковных деятелей
(митрополитов Ионы, Феодосия, Филиппа, архиепископа Вассиана и др.) о разных
предметах. В церквах читались только готовые поучения из Пролога, Толкового
Евангелия, Златоустника и проч. Вместо живых поучений, которых не умели
составлять, появились формы поучений на разные случаи, например: Поучение
князем, егда пойдут на войну, Поучение от митрополита к князю цареву,
Послание о утешении жене о муже умершем и т. д. Эти образцовые поучения
заимствовались у прежних проповедников, например у митрополита Фотия. Из
других произведений литературы до ХVI века обращают на себя внимание только
некоторые жития.
Первым
возбудительным толчком, после которого началось просветительное движение в
церкви, была ересь жидовствующих, распространившаяся в ХV веке в Новгороде.
Ее принес сюда из Литвы Схария, ученый еврей, знакомый с астрологией и
каббалистикой. Учение ее состояло в отрицании догматов о Троице, о Божестве
Иисуса Христа и искуплении, в предпочтении Ветхого Завета Новому, в
отрицании соборов и писаний отеческих, в отвержении почитания святых мощей и
икон, всей вообще обрядности и таинств и в отрицании монашества как образа
жизни, противного природе. К этой смеси жидовства с христианским
рационализмом примешивались еще разные отрицательные мнения практического
характера, которые привлекали к ней особенно много горячих и недовольных
людей; к кружку еретиков примыкали и лица белого духовенства, недовольные
владыками, и безвотчинный монах, негодовавший на богатых
монахов-вотчинников, и боярин, недовольный великим князем, и разные другие
люди, которым что-нибудь непременно надобно было обличать и исправлять. В
Новгороде ересь нашла себе хорошую почву, подготовленную еще стригольниками.
Первыми прозелитами Схарии были священники Дионисий и Алексей, софийский
протопоп Гавриил и самые образованные из горожан. Еретики отличались
наружным благочестием, ученостью, имели много книг, каких не было у
православных, и легко увлекали последних искусными спорами. Из Новгорода
ересь перекинулась на Белоозеро и в вологодские леса, где нашла себе хороший
приют в тамошних бедных скитах и монастырьках; потом перенесена была в
Москву. В 1480 году Новгород посетил великий князь; попы Дионисий и Алексей
так ему понравились, что он взял их с собой в Москву и сделал одного
соборным архангельским священником, другого успенским протопопом*. В Москве
вольные мнения еретиков, особенно против монастырских вотчин, пришлись по
душе многим из высшего боярства. Других увлекали таинственные
астрологические, каббалистические и подобные знания, которыми хвалилась
ересь. Вскоре она приобрела себе влиятельных покровителей даже при дворе и в
администрации, к числу которых относились невестка великого князя Елена,
супруга сына его Иоанна Молодого, наследника престола, дьяк Федор Курицын с
братом Иваном Волковым и несколько членов боярских фамилий.
Первый
обратил внимание на ересь владыка Геннадий, узнав об ней от каких-то
принадлежавших к ней пьяных попов. Он тотчас же пустил дело в розыск, успел
захватить несколько еретиков, их книги и тетради и обо всем донес в Москву.
Но здесь на его донесение не обратили надлежащего внимания; митрополит
Геронтий был человек престарелый, находился с Геннадием не в ладах, был,
кроме того, в немилости у великого князя и потому не принял никаких мер, тем
более, что еретиков поддерживала сильная придворная партия. А по смерти
Геронтия (1489 г.) еретики успели возвести на митрополию одного из
снисходительных к ним духовных лиц, монаха - либерала и гуляку, симоновского
архимандрита Зосиму. Геннадий все-таки не переставал убеждать великого князя
принять участие в деле, указывая ему между прочим даже на пример короля
испанского, который всю свою землю от еретиков очистил. Посланиями к
великому князю, к митрополиту и архиереям ему удалось сообщить этому делу
такую гласность, что Зосима должен был наконец (в 1490 г.) созвать собор,
который и предал еретиков проклятию. Несколько человек были сосланы в
ссылку, а некоторые (из новогородских беглецов) отосланы к Геннадию. Владыка
предал их публичному позору, - велел возить по улицам Новгорода на клячах,
лицом к хвосту, в вывороченном платье, в берестовых шлемах и соломенных
венцах, с надписями: "Се есть сатанино воинство!" - а в заключение шлемы на
них зажечь.
Борьба с
еретиками явила людей искусных в вере, возбудила сильную нужду в просвещении
и подняла разные вопросы о современных нестроениях в церкви. Геннадий первый
заговорил о заведении школ, потому что, отыскивая помощников для борьбы с
ересью, не нашел в своем духовенстве ни одного образованного человека, кроме
Иосифа; всю эту борьбу они и должны были поэтому выносить только вдвоем.
Заслуги Геннадия состояли в первоначальном обличении ереси посланиями, в
вычислении пасхалии и в трудах по переводу и собиранию книг Священного
Писания. До его времени у нас не было даже полной Библии; Священное Писание
было распространено только в отдельных книгах, и то весьма мало. Даже в
софийской библиотеке, одной из самых богатых, не нашлось книг Бытия, Царств,
Пророков, Притчей и Иисуса, сына Сирахова; Геннадий должен был посылать за
ними в монастыри Кириллов, Ферапонтов и Каменный. Еретики искажали псалмы, а
у православных не оказывалось ни одного надежного списка Псалтири, несмотря
на всю важность этой книги в богослужении и в старинном обучении. Геннадий
первый озаботился составлением полного списка Библии (написан в 1499 году),
но всех книг ее так и не мог собрать в России и вынужден был пополнять свой
список извлечениями текстов из разньіх толкований священных книг и
переводами с Вульгаты. С Вульгаты переведены были: Паралипоменон, Ездра,
Неемия, Товит, Иудифь, книга Премудрости Соломона, 1 и 2 книги Маккавейские
(3 книга вовсе не была переведена), до 30 глав пророка Иеремии и часть книги
Есфирь; из нее же и из немецкой Библии взяты предисловия к книгам и
разделения на главы.
Самым
горячим противником иосифлян явился князь-инок Вассиан Косой, в миру кн.
Василий Патрикеев, бывший одним из вожаков боярской партии приверженцев
Елены и Димитрия и постриженный насильно во время придворного переворота в
пользу Софии и Василия. Сосланный на Белоозеро, будучи естественным врагом
иосифлян по своим боярским счетам и тенденциям, он тесно примкнул здесь к
партии белозерских старцев и с гордостью стал выдавать себя за ученика преп.
Нила, на которого, впрочем, нимало не походил. По характеру он остался тем
же высокоумным, заносчивым боярином, "говорить гораздым," каким был и до
пострижения. Прежде он высокоумничал относительно политических вопросов,
теперь перенес свое высокоумничанье на церковную жизнь, в которой тоже
находил все не по себе. Полемика против монастырских вотчин как раз
подходила к его боярской точке зрения на вотчинное владение, а среди
белозерских старцев он мог найти сколько угодно материалов для своей охоты
горячиться и резонерствовать по этому вопросу. Он написал против Иосифа три
горячих сочинения: "Слово об иноческом житии" с предисловием, "Собрание на
Иосифа от глав Никона Черногорца" и "Собрание от разных книг" в форме
диалога с Иосифом, в которых постарался выставить в самых ярких чертах все
язвы современного монашества, происходившие от вотчинного владения: роскошь,
тяжбы nо судам, попрошайничество, угодничество пред сильными, притеснение
монастырских крестьян оброками, лихвой* и истязаниями за долги и недоимки.
Самого Иосифа он называл здесь учителем беззакония, законопреступником, даже
антихристом. Мысли свои о монастырских вотчинах он постарался провести еще в
составленном им, по поручению митр. Варлаама, списке Кормчей (1517 г.). Он
выкинул из этого списка все места в пользу монастырских вотчин и внес новые
статьи в подтверждение своего взгляда на дело, например, свидетельство
Максима о том, что афонские монастыри вовсе не имеют у себя мирских
служителей, затем переведенные Максимом новые толкования (Вальсамона)
некоторых правил и собственную статью "Собрание некоего старца на
воспоминание своего обещания," в которой несправедливо доказывал, что
древние иноки никогда не имели сел, и что в правилах, где говорится о селах
(т.е. имениях населенных), по греческому тексту разумеются имения только не
населенные.
По
смерти Иосифа лучшим представителем иосифлян остался ученик и преемник
Иосифа по игуменству митрополит Даниил, разделявший все взгляды своего
учителя, такой же начитанный, как тот, красноречивый проповедник и
плодовитый писатель, оставивший после себя до 35 слов и посланий. Большая
часть их вошла в состав двух сборников, из которых один содержит 16 слов
против современного вольнодумства и нравственных нестроений общества, другой
- 12 посланий к разным частным лицам и монастырям нравоучительного
содержания. Все эти сочинения, особенно слова, представляют собой обширные
своды выписок из разных "божественных писаний." Самостоятельная работа
автора проявляется только в небольших сравнительно вступлениях к словам и в
заключениях. Несмотря, впрочем, на эту сравнительно небольшую их величину и
на страсть автора к риторству, которую Даниил разделял со всеми современными
писателями, эти самостоятельные места его слов и посланий представляют собой
замечательно полную и живую картину современных ему нравов, целый ряд
выразительных обличений против тогдашнего шатания умов и господствующих
пороков во всех классах общества. Ο богословских его познаниях и
начитанности, хотя и не отличавшейся особенной критикой, его ученый
современник Максим сделал самый лестный отзыв, назвав его в одном своем
послании к Николаю Немчину "доктором закона Христова." Но ревность его за
целость преданий старины и за торжество иосифлянских идей довела его до
того, что во время своего митрополичьего служения он стал гонителем самого
Максима.
Приезд в
Россию Максима Грека сообщил современным спорам и просветительному движению
в русском обществе еще большее оживление. Прежде всего он занялся переводами
- перевел с греческого толковую Псалтирь - сводное толкование разных отцов
церкви, потом переводил толкование на книгу Деяний, беседы Златоуста на
Евангелия Матфея и Иоанна, житие Богородицы из Метафраста, выписки из
пророков с толкованиями, несколько глав 2-й книги Ездры, Даниила и Есфири.
Кроме переводов, он писал еще толкования на разные тексты Священного
Писания, о смысле которых его спрашивали. Такая исключительно ученая
деятельность его продолжалась, впрочем, недолго. Сделавшись авторитетом
современного общества, он невольно должен был прислушиваться ко всему, что
около него делалось, и на все отзываться живым словом.
В споре
иосифлян с их противниками Максим с самого же начала встал на сторону
белозерских иноков. Он близко сошелся с главным борцом против иосифлян,
Вассианом, и пустился заодно с ним обличать монахов-стяжателей. В своем "Стязании
о известном иноческом жительстве" он изложил свои мысли о монастырских
вотчинах в форме спора Актимона с Филоктимоном. В речах Актимона он описал
здесь жалкое положение монастырских крестьян, их скудость и нищету, платимые
ими высокие росты и тяжкие оброки, и в параллель с этим - роскошную жизнь
самих монахов. Сбитый в стязании на всех пунктах, Филоктимон прибегает к
обычному оправданию иосифлян, что вотчинное владение монастырей нисколько не
нарушает монашеской нестяжательности, потому что в монастырях все богатство
общее, а не частных лиц. Актимон резко замечает на это, что так можно
оправдаться и разбойникам, если они грабят не для себя каждый, а в пользу
всей шайки. Те же мысли Максим развил в "Слове душеполезном зело внимающим
ему" и в "Повести страшной о совершенном иноческом жительстве." В последней
он выставляет в пример русским инокам картезианских монахов запада; вся
повесть написана очень горячо; Максим доходит в ней даже до проклятий
монахам-вотчинникам. Проклятия эти врагами его были отнесены к русским
чудотворцам, которые владели селами. Своими речами против монастырских
вотчин Максим, разумеется, сильно раздражал против себя всех иосифлян, а это
не могло пройти даром для инока пришельца, как проходило до поры до времени
князю-иноку Вассиану. К большему для него несчастию, после свержения
благоволившего к нему митрополита Варлаама митрополитом сделался ревностный
иосифлянин Даниил. Кроме того, иосифляне были сильны при дворе - это
обстоятельство давало обличениям против них весьма опасный политический
смысл, тем более, что Максим был скоро втянут и в политические вопросы. В
своих сочинениях он, например, резко обличал неправды, лихоимство и
жестокости властей, говорил, что такого неправосудия, как у русских, нет
даже у латинян-ляхов. Было известно, что он, как грек, нередко высказывал
негодование против независимости Русской церкви от греков, говорил, что
русские митрополиты поставляются "самочинно и безчинно," без благословения
патриарха. Заметили его сношения с турецким послом; заметили, что келья его
часто посещалась недовольными и опальными людьми, вроде боярина Берсеня
Беклемишева и дьяка Жареного, с которыми он толковал о политическом
состоянии Руси, о деспотизме великого князя, о митрополите Данииле, как
потаковнике властей и проч. Очень вероятно, что Максим доходил и до личного
столкновения с великим князем, высказавшись против его развода с Соломонией.
После этого беспокойного обличителя заключили в цепях в симоновскую тюрьму.
В 1525 году он был подвергнут допросу на соборе. Кроме подозрений
относительно политических идей и поведения Максима, собор, как уже сказано,
выставил против него еще важные церковные обвинения - порчу богослужебных
книг, которые он взялся исправлять, и погрешности в его переводах.
Максима
приговорили к заточению в неприязненный к нему Иосифов монастырь. Много
пришлось ему потерпеть там от дыма в курной келье, от оков, холода и голода.
Вассиан пока уцелел, только лишился милости великого князя. Но в 1531 году и
его притянули к суду. Собор осудил его за порчу книг, потому что он был
горячим участником в исправлениях Максима, за хулы против Кормчей ("кривила,
а не правила," "от диавола писаны, а не от Святаго Духа"), за неисправность
его собственного сборника правил, вольнодумство в духе жидовствующих, за
название Христа тварию, наконец, за сочинения против монастырских вотчин и
за хулу против русских чудотворцев, владевших селами. Вассиан не винился ни
в чем, держал себя на соборе заносчиво, говорил резкие речи; при указании на
русских чудотворцев, на святителя Иону бывший боярин сказал: "Не знаю,
чудотворец он был или нет. Говорят, в Калязине Макар чудеса творит, а был
мужик сельский." На собор вызвали из заточения и Максима; снова повторены
были все вины, за которые осудил его собор 1525 года, и пополнены новыми
подробностиями и новыми обвинениями политического характера. Он держался
очень униженно, кланялся собору в ноги и молил простить его немощи. Собор
оставил его по-прежнему под церковным запрещением, но смягчил его участь
переводом из Иосифова монастыря в тверской Отрочь. Вассиан же был послан на
его место в Волоцкий монастырь, где и умер в тесном заточении. Из заточения
Максим не раз просил правительство отпустить его на Афон; о том же просили
за него восточные патриархи при Грозном, но все эти просьбы остались без
исполнения. По низвержении с кафедры митрополита Даниила участь Максима
облегчилась; ему дозволено было ходить в церковь и причащаться. В Твери он
продолжал свою литературную деятельность, писал к разным лицам послания в
оправдание своих книжных исправлений, свое исповедание веры, отзывы на
разные современные события и вопросы.
После
митрополита Даниила во главе иерархии и во главе иосифлян встал митрополит
Макарий. Движение умов, возбужденное в русском обществе со времени появления
жидовствующей ереси, возбужденные ею споры, многочисленные обличения разных
нестроений, наконец, труды Максима имели большое влияние на все стороны
тогдашней церковной жизни. Встревоженное обличениями, общество постаралось
отделаться от обличителей насильственными мерами, подняло реакцию против
беспокойного движения умов, но не могло уже отделаться от самих вопросов,
поднимавшихся и разрабатывавшихся в течение почти целого полстолетия и
стоявших теперь перед глазами всех с беспощадной ясностью. Обойти эти
вопросы уже было нельзя - дух реакции в пользу старины мог проявиться только
в реакционном характере их решения. В таком духе и постарался решить их
Стоглавый собор под председательством митрополита Макария, состоявший
большей частью из членов иосифлянской партии. Выражая ясное сознание
современных недостатков церковной жизни и обличая их с не меньшей, если еще
не с большей резкостью, чем только лишь сошедшие со сцены обличители,
председатель собора и его сотрудники искали врачевства против этих
недостатков не в исправлениях церковной жизни, на которых настаивали
обличители, а напротив, в поддержании старины; причиной этих недостатков они
считали то, что "старые обычаи поисшаталися," и не раздумывая много о том,
почему же они поисшатались, поставили главной своей задачей только
поддержать их. По-старому велено исправлять церковные книги "с добрых
переводов." Старыми домашними средствами положено удовлетворить и сильной
потребности просвещения: собор вспомнил, что в старину при церквах и
монастырях были добрые школы в домах добрых попов и дьяконов, т.е. призвал
на дело просвещения тех же мастеров-грамотников, о которых сам же говорил,
что они грамоте мало умеют, а силы писания вовсе не знают. Самыми лучшими
определениями собора, имевшими действительно исправительное, даже
преобразовательное значение, были только указанные выше определения
касательно архиерейской администрации, учреждения поповских старост,
церковного благочиния и жизни монашества.
С
крайним развитием консервативного направления в обществе люди
противоположного направления тоже в свою очередь естественно доходили до
крайностей, которые вскоре после Стоглавого собора выразились в новых ересях
Башкина и Косого.
Ересь
Косого вызвала против себя замечательные полемические труды со стороны
ученика Максима, инока Зиновия, который жил в Отенском монастыре, заточенный
туда в одно время с своим учителем. Писать против еретиков его заставили
клирошане старорусского Спасского монастыря, которые приходили к нему за
разрешением недоумений, возбужденных в них учением Косого. По вызову их он
составил обширное "Истины показание к вопросившим о новом учении,"
заключавшее в себе полное опровержение ереси и изложение православного
учения. После распространения ереси в Литве ему пришлось опять писать против
нее - в ответ на письмо к нему каких-то соблазненных ею литовцев. Это
второе, менее обширное сочинение его известно под названием "Многословного
послания на зломудрие Косого." Защищая современное положение Церкви от
нападений еретиков, Зиновий должен был во многом отступить от принципов
своего учителя и сблизиться во мнениях с иосифлянами. Он заметил, что
указание Максима на пример картезианских монахов унизительно для
православных монастырей, что изображение монастырской деморализации у него
уже слишком преувеличено, что некоторые и вотчинные монастыри живут очень
бедно. "Плакать мне хочется от жалости сердечной... Руки (у монахов этих
обителей) скорчены от работы, кожа как воловья, - истрескалась; лица
осунулись; ноги и руки посинели и распухли. А имения у них так много, что
нищие больше имеют. Обыкновенная пища их - овсяный невеяный хлеб, ржаные
колосья толченые и без соли, питье - вода, варево - листья капусты, зелень -
свекла и репа, овощи - рябина и калина; а об одежде что уж и говорить?." Это
изображение он усиливает контрастом жизни Вассиана, ратовавшего против
монастырских вотчин: "Не угодно было ему симоновских блюд кушать - хлеба
ржаного, щей, свекольника, каши; молока промоглого и пива монастырского не
пил, - с деревень мол идут, а питался блюдами со стола княжеского; пил же
нестяжатель романею, бастро, мушкатель, рейнское вино."
По мере
развития старообрядческого духа общий уровень церковного просвещения должен
был еще более понизиться. Князь Курбский писал, что сами учители народа
"прельщали юношей трудолюбивых, желавших навыкнуть писания, говоря: не
читайте книг многих, и указывали, кто ума исступил, и онсица в книгах
зашолся, а онсица в ересь впал." Вместе с распространением мрака в обществе
естественно развивалась светобоязнь, замкнутость от всяких посторонних
просветительных влияний, особенно тех, которые шли с запада. Русскому
человеку, действительно, было тогда опасно встретиться с западной
цивилизацией, потому что, при религиозном строе всей своей жизни, при
смешении всех обычаев и быта с православием, он не умел различать светской
стороны цивилизации от религиозной, заимствуя первую, усвоял и последнюю,
сбрив бороду, отпадал и от православия. С этой стороны развивавшаяся в
обществе нетерпимость к западным вероисповеданиям была среди него явлением
даже полезным - в ней проявлялся естественный инстинкт самосохранения от
разлагающих родные верования влияний. К протестантам относились, впрочем,
еще довольно терпимо, вероятно потому, что меньше видели от них попыток
вредить православию. Правительство тоже охотнее принимало на свою службу
протестантов, чем католиков. В Москве они очень рано заселили особую слободу
на реке Яузе и имели при устье Яузы кирху. Грозный в 1579 году разрушил эту
кирху, но лет через пять, по ходатайству английского посла Горсея, разрешено
было построить ее опять. Во время ливонской войны при Грозном многие из
пленных немцев были переселены во Владимир, Кострому, Углич и Нижний. При
царе Феодоре наплыв немцев-протестантов еще более усилился, но всякая
пропаганда была им строго воспрещена. В 1563 году одного пастора Фому,
предстоятеля социнианской общины в Полоцке, царь Иоанн за его пропаганду
пустил под лед в Двину. В 1570 году он имел горячую беседу с пастором
богемских братьев Рокитою и, высказывая свой взгляд на протестантов, между
прочим сравнивал их с псами и свиньями, Лютера и по имени, и по жизни
называл лютым: "Вы живете, - говорил он, - как свиньи, откармливаемые в
пост, отвергая различие в пище; вы ненавистны святым на небе, потому что
сами отвергаете их" и т. д.
Б. Киевская митрополия Общий обзор состояния православия в Литве.
Московская митрополия была недоступна влияниям Рима; православная вера была
в ней верой господствующей и крепко поддерживалась самим правительством. Не
то было в митрополии западной, где православным народом управляло
правительство иноверное. Правительство это, как известно, давно уже
чувствовало неудобство сильного тяготения своих православных подданных к
Москве, - к общему центру православной Русской церкви, и еще раньше, чем
сделалось католическим, энергично стремилось к церковному обособлению своей
страны от Московской митрополии. Наибольшую часть Литовского княжества
составляли земли, заселенные русским православным населением; в самой Вильне
- столице Литвы - добрая половина жителей состояла из православных и
преимущественно из русских людей, поселившихся в ней на жительство.
Православную веру исповедовала вся знать русских земель, вошедших в состав
Литовского государства, и князья-потомки старых удельных князей. Со времени
Ягелловой унии Литвы с Польшей, когда литовское правительство стало
католическим, такое преобладание в государстве православного народонаселения
сделалось еще неудобнее. Попытка Ягелла распространить в Литве на место
православия католичество кончилась полной неудачей, повела даже к разрыву
политической унии, к совершенному отторжению Литвы от Польши под власть
особого князя Витовта. Умный Витовт понял, что католичество еще не могло
служить опорой государственной самостоятельности литовского княжества, что
православие было сильнее его, и обратил все свои усилия пока только на то,
чтобы отделить православную церковь в Литве от Московской митрополии,
завести у себя в Литве особого митрополита. Как известно, он добился этого
через поставление на Киевскую митрополию Григория Цамблака. Через 40 лет по
смерти Цамблака при Казимире отделение Киевской митрополии от Московской
было завершено окончательно, - это был первый шаг к дальнейшему развитию
религиозной унии между разноверным литовским народонаселением.
После
этого православная церковь в Польско-Литовском государстве очутилась в самом
невыгодном для нее положении, одинокая, лишенная всякой внешней опоры, лицом
к лицу с сильным католичеством. На первых порах она была, впрочем, еще
довольно сильна сама по себе, своей численностью и внутренней силой. Сами
короли, восходившие на польско-литовский престол из литовского рода
Ягеллонов, хорошо знакомые с характером своей родной страны, старались
воздерживаться от излишней католической ревности, - чтобы не раздражать
православного народа, охраняли права последнего, давали православным церквам
и монастырям жалованные грамоты, сдерживали слишком рьяные напоры
католичества на святыню народной веры. Первый киевский митрополит, ученик
Исидора Григорий, приверженец Флорентийской унии и ставленик униатского
патриарха, жившего в Риме, попробовал было сделать несколько более
решительных попыток утвердить в Литве эту унию и воздвиг на православное
духовенство гонение, но король не поддержал его и попытки его остались
безуспешными. Чрез 10 лет управления митрополией Григорий сам почел за
лучшее присоединиться к православию (1469 г.). Но как католики, Ягеллоны не
могли, конечно, покровительствовать православию и где было можно, охотно
урезывали его права, и его материальные средства, духовенство православное
держали в черном теле, а для ослабления силы православных панов несколько
раз подтверждали Городельское постановление 1413 г. о недопущении
православных к высшим должностям в государстве. Политика их в отношении к
православной церкви имела вообще двусмысленный характер. Смотря по
обстоятельствам, они относились к ней то покровительственно, то враждебно,
но никогда не упускали из виду своей заветной мечты скрепить политическую
унию Литвы с Польшей унией церковной. Всего вреднее для Православной Церкви
было усвоенное королям право церковного "патроната" и "подавалья" церковных
мест - архиерейских кафедр и находившихся на коронных землях монастырей и
церквей - выродившееся из древнего участия князей и народа в избрании
епископов и других духовных лиц; после ослабления участия в таких избраниях
народа право "подаванья" осталось исключительно в руках короля. По этому
праву короли назначали на епархиальные кафедры епископов, а в церкви и
монастыри - священников и настоятелей, раздавали "хлебы духовные"
исключительно по своей воле, допуская часто самые возмутительные
злоупотребления и доводя православную иерархию до самого жалкого положения.
Духовные хлебы раздавались разным недостойным людям за деньги или в награду
за военные и гражданские заслуги. Монастыри отдавались в управление даже
светским людям под одним только условием - до пострижения управлять ими
через наместников из духовных лиц, но и это условие часто не соблюдалось -
какой-нибудь пан, получив монастырь, управлял им сам лично, и не думая о
пострижении. Такие же светские паны по временам занимали и архиерейские
кафедры, именуясь нареченными епископами. Поевши несколько времени духовных
хлебов, такой епископ продавал свою епархию другому такому же искателю
духовного хлеба. Случалось, что король отдавал кафедру двум панам сразу и
между ними завязывалась из-за нее борьба вооруженной силой. С помощью таких
злоупотреблений правом подаванья короли успели со временем довести
православную церковь до крайнего оскудения в ней достойных пастырей.
Очутившись в таком опасном положении, Киевская митрополия старалась создать
себе внешнюю опору по крайней мере в патриархе и вошла с ним в теснейшее
общение. В то время как московские митрополиты и избирались, и поставлялись
собором своих великорусских епископов, независимо от патриарха, киевских
митрополитов принято было ставить не иначе как с благословения патриарха*. В
1495 году собор епископов в Вильне сам поставил митрополита Макария и уже
после послал к патриарху за благословением; патриарх Нифонт обиделся на это
и дал знать чрез своих послов, чтобы впредь без его благословения
митрополитов не ставили, разве только по нужде. Но с другой стороны, и
патриарх не мог ставить митрополитов сам, без согласия короля и епископов: в
1476 году в Литве не приняли поставленного таким образом митрополита
Спиридона, после чего он ушел в Московское государство и поселился в
Соловецком монастыре. Патриарх принимал иногда близкое участие и в
административных делах Киевской митрополии, особенно касавшихся ее отношений
к иноверному государству и защиты православия от покушений на него
латинства; но в общем своем ходе внутреннее управление митрополии в Литве,
как и в Москве, велось независимо от патриарха, по порядкам и законам,
принятым исстари при прежних русских князьях.
Важнейшей особенностью в этом управлении было весьма близкое участие в
церковных делах мирян - народа и православных панов, в которых православная
церковь, при указанном отношении к ней правительства и ослаблении своей
собственной иерархии, находила для себя единственную поддержку. Они следили
за употреблением и целостью церковных имуществ и за самым церковным
управлением, протестовали против злоупотреблений владык и других духовных
лиц и защищали церковные интересы перед правительством. В своих обширных
имениях православные паны имели такое же право патроната над всеми церквами
и монастырями, как король в имениях королевских и коронных, и поддерживали
их против всяких покушений со стороны католиков. Такой же патронат имели
свободные городские общины над своими приходскими церквами и над монастырями
своей постройки. Это участие мирян в церковных делах заменяло здесь такое же
отношение к церковным делам правительства в Московской Руси. Иерархия,
впрочем, сильно им тяготилась и была всегда против него. Нельзя сказать,
чтобы у нее не было в этом случае достаточных резонов: и общинный, и панский
патронаты могли приносить церкви большую пользу, давая ей сильную опору в
борьбе с ее врагами, но могли быть и очень для нее вредными, потому что, с
одной стороны, патронами были не одни православные, но и католические паны,
да и православные часто слишком злоупотребляли правом патроната, с другой
стороны - влияние мирян на церковные дела стесняло власть не одних дурных
иерархов, которых следовало ограничивать в их действиях, а одинаково с ними
и вполне благонадежных. Но, занявшись исключительно развитием своей власти,
выпрашивая у королей грамоты о независимости своего суда и управления от
мирского вмешательства, иерархия не разбирала при этом полезного участия
мирян в церковных делах от вредного, хотела одинаково устранить от этих дел
и католических, и православных патронов и городские братства, оттого
обособляясь от мирян, делалась одинокой и бессильной. Короли охотно давали
просимые грамоты, потому что такое отделение иерархии от народа развивало
над нею их собственную королевскую власть.
Фанатичнее других Ягеллонов оказался преемник Казимира (с 1492 года)
Александр. На кафедру митрополита воссел при нем ревнитель Флорентийской
унии Иосиф Болгаринович и вместе с ним поднял открытое гонение на
православие, как при Ягелле. Стеснена была в своем исповедании отеческой
веры даже супруга Александра Елена, дочь Иоанна III, вопреки нарочитым
пунктам о вере в ее свадебном договоре: католическое духовенство отняло у
нее православного духовника и никак не соглашалось на то, чтобы у нее во
дворце устроена была домовая церковь. Но такой открытый фанатизм
правительства стоил Литве очень дорого: на защиту православия в литовских
владениях выступил сильный великий князь московский, и поднялась тяжелая
война с Москвой, кончившаяся для Литвы потерей нескольких православных
княжеских родов с их землями. Потери эти продолжались и при следующем короле
Сигизмунде I (1506-1548) - в 1514 году к Москве отошел от Литвы Смоленск.
Может быть, вследствие таких тяжких потерь правление Сигизмунда было одним
из самых терпимых для православия в Литве. Но зато этот король слишком
усердно, более всех предшественников, пользовался во вред православию своим
правом продаванья духовных должностей. Ему деятельно помогала в этом
корыстолюбивая королева Бона, наперебой с королем бравшая взятки с разных
искателей "духовных хлебов." Важнейшие духовные места замещались людьми
недостойными, которые только унижали и обессиливали православную иерархию. В
Галиции, непосредственно связанной с Польшей, где давно уже упразднилась
бывшая Галицкая епархия, церковными делами и имениями управлял "справца" или
наместник киевского митрополита. В 1509 году король отдал право назначать
этого наместника львовскому католическому архиепископу. Галичане
воспротивились этому, выбрали своего справцу, и из-за этой должности
возникла долгая тридцатилетняя борьба между католиками и православными
посредством взяток королю и королеве. Восторжествовал православный справца
Макарий Тучапский, поставленный в 1539 году в епископа восстановленной
Галицкой епархии; в том же году он издал грамоту о восстановлении клироса в
своей епархии, замечательную по изображению прав и обязанностей членов этого
клироса, состоявшего из соборных и некоторых приходских священников города.
На
первых порах правления Сигизмунда, при митрополите Иосифе Солтане,
православные, составив в декабре 1509 года собор в Вильне, провели было на
нем несколько определений, рассчитанных на то, чтобы дать православной
церкви в Литве более свободы от вмешательства в ее дела мирян, в том числе и
короля; но определения эти мало имели силы на практике. Определено было: на
церковные должности ставить людей только достойных, по избранию владык и
панов греческого закона*; недостойных не ставить, хотя бы их прислал сам
король; священника, служащего при церкви без благословения архиерея, по воле
одного пана, лишать сана; патрону не отнимать у священника церкви без ведома
архиерея, а последнему до исследования дела не назначать к ней нового
священника; к церкви, пустующей свыше трех месяцев, епископу назначать
священника от себя, без приходского выбора; мирянам, под страхом отлучения,
не держать у себя Кормчей, так как, изучив церковные правила, они пастырей
своих презирают и сами себе закон бывают; вдовых священнослужителей, не
постригающихся в монашество, отлучать от служения. Есть основание полагать,
что при митрополите Иосифе Солтане были и другие соборы. По своему
благочестию, просвещению и ревности ко благу церкви это был вообще
достойнейший из киевских митрополитов ХVI века, уважаемый и королем, и
знатными панами; особенно дружен был он с князем Конст. Ив. Острожским,
содействовавшим ему в охранении прав Церкви. Чрез полтора года после
Виленского собора митрополит испросил у короля подтверждение старинных прав
православной иерархии, постоянно, впрочем, нарушавшихся и после того. При
Иосифе же началось дело о восстановлении прав митрополичьего наместника в
Галиции; с согласия короля, он первый из митрополитов принял титул киевского
и галицкого. Заботился он и о православных монастырях, например, в союзе с
благочестивым ктитором Супрасльского монастыря Александром Ходкевичем поднял
внешнее и внутреннее благоустройство этой замечательной по книжным собраниям
обители и дал ей общежительный устав.
Преемник
Сигизмунда I, последний из Ягеллонов, Сигизмунд II Август (1548-1572),
находясь под влиянием усилившегося в Польше протестантства, относился к
вероисповедным разностям между своими подданными либеральнее и дал всем
христианским вероисповеданиям полную свободу. В 1563 году отменено было и
Городельское постановление, ограничивавшее государственные права
православных. Но при том же либеральном короле явились и печальные
предвестия новых бедствий для православной Церкви, еще более тяжких, чем
испытанные ею доселе; такими предвестиями были: Люблинская уния и призвание
в Польшу и Литву иезуитов. В 1569 году на Люблинском сейме окончено было
дело, над которым работали все Ягеллоны, - соединение Литвы и Польши в одно
государство. После этого поляки-католики стали свободно проникать во все
литовские и русские земли, завладевать здесь должностями, имениями,
представительством на сеймах и развивать свое влияние в явный ущерб
интересам местной народности и народной православной веры. Гражданская уния
рано или поздно должна была повлечь за собою и унию религиозную, тем более
что бездетный Сигизмунд II был последним королем из родной для Литвы
династии. Через три года после Люблинского сейма он умер, и на польский
престол, сделавшийся избирательным, стали восходить короли-иноземцы, чуждые
литовских интересов - Генрих французский и Стефан Баторий, преданные Польше,
а не Литве, при самом избрании своем обязывавшиеся поддерживать в
соединенном государстве не иные какие вероисповедания, а именно польское
католичество.
Призвание в Польшу и Литву братьев-иезуитов было прямым следствием
распространения здесь протестанства, так как иезуиты были специальными
против него борцами повсюду, где оно появлялось. К учению протестантов
охотно прислушивался сам король Сигизмунд Август, за что Лютер почтил его
посвящением своей Библии, а Кальвин - своего толкования на Послание апостола
Павла к евреям. Особенно рьяным и влиятельным покровителем исповедников
протестантства в Литве был князь Николай Черный Радзивил, владевший чуть не
половиной Литвы и неограниченно господствовавший при дворе через королеву
Варвару Радзивил - свою двоюродную сестру, страстно любимую королем. Под его
покровительством протестантские проповедники заполонили всю Польшу и Литву,
строили здесь свои кирхи, заводили школы и типографии. Особенный успех между
ними имели кальвинисты и социниане или антитринитарии. В 1550-х годах в
Польше учил сам Социн. К социнианам пристали и известные московские беглецы
Феодосий Косой и Игнатий. Из местных учителей кальвинизма известен особенно
Симон Будный, в 1562 году напечатавший в Несвиже на литовско-русском языке
кальвинский катехизис. Протестантский соблазн в Польше и Литве был так
силен, что им увлекались целые приходы и даже католическое духовенство.
Монахи и монахини покидали свои монастыри; ушел в протестантство и женился
один бискуп - Николай Пац киевский. В знатных польских семействах на
протестантство появилась какая-то мода; много людей ушло в него и из
православных знатных родов. Среди таких опасностей для католичества в
подмогу обессилевшим местным борцам против новых учителей в 1560-х годах и
вызван был орден иезуитов. Иезуиты явились на первых порах скромными и
самоотверженными иноками, благотворителями несчастных, благочестивыми и
учеными проповедниками и бескорыстными наставниками юношества, для которого
всюду заводили бесплатные школы; их проповеди, школьные и публичные диспуты,
торжественные богослужения, пышные религиозные процессии, самоотверженное
служение больным и разные благотворения привлекали к ним толпы народа и все
были направлены к возвеличению и торжеству католичества, а иезуитские школы
воспитывали в своих стенах самых горячих ревнителей последнего. Сначала
иезуиты действовали исключительно против протестантства, но едва только
успели несколько ослабить этого главного врага католичества, как принялись и
за православие.
В центре
Литвы - в Вильне - в 1570 году иезуиты основали коллегию, личный состав
которой нарочно наполнили самыми образованными и талантливыми людьми из
своего ордена. Коллегия эта, для которой они не щадили ни трудов. ни
средств, скоро зарекомендовала себя образцовым преподаванием и стала быстро
наполняться учениками как из католического, так и из православного местного
дворянства. В 1579 году Стефан Баторий дал ей права академии, как заведению
с высшим образованием. Курс ее, сделавшийся после образцом и для
православных юго-западных школ, обнимал, впрочем, и низшее, и среднее, и
высшее образование. По своим главным предметам он делился на классы - инфиму,
грамматику, синтаксиму, пиитику, риторику, философию и богословие. Весь он,
конечно, был латинский и весь был направлен к возвеличению Римской церкви.
Воспитательная часть в академии, как и во всех иезуитских школах, была
устроена на религиозных и, в частности, иезуитских началах безусловного
послушания питомцев и безусловного господства над их душами отцов-педагогов,
готовивших из них фанатически преданных слуг для ордена и для Рима. По
преобразовании коллегии орден дал ей в ректоры Петра Скаргу, одного из
ученейших и хитрейших иезуитов, и такого блестящего оратора, какого не было
во всей Польше. Он постарался обставить новую академию самым нарядным
образом, завел в ней пышные публичные диспуты и акты, и при всяком удобном
случае выставлял ее на показ публике с самой блестящей стороны. Литовское и
русское дворянство наперерыв отдавало в нее своих детей, готовя из них
будущих отступников от всего родного и православного. В 1586 году в ней было
уже до 700 учеников и более 50 человек учительского персонала. Кроме Скарги,
в пользу католичества усердно действовал в Литве известный иезуит Антоний
Поссевин, остановившийся здесь после своей неудачи в Москве и занявшийся
изданием разных сочинений, направленных к совращению православных. По его
просьбе папа открыл для русских униатскую коллегию в самом Риме.
Деятельность иезуитов была тем успешнее, что они действовали весьма дружно и
сознательно, с ясно определенным планом и хорошо изучив почву, которую им
приходилось обрабатывать для своего сеяния.
Иезуиты
сразу поняли, как бестактно было бы с их стороны ревновать об обращении
православных прямо в католичество, и ухватились сначала за унию. Они стали
усердно хвалить православную церковь и жалеть об ее дурном состоянии;
православным папам указывали на хлопское положение и крайнее невежество их
попов; духовенству говорили о раздражающей его зависимости от мирян и о
самостоятельном положении духовенства католического; народом они
пренебрегали, фальшиво рассчитывая на его безгласие. В таком духе ученым
Скаргою написано было сочинение "0 единстве церкви" (изд. 1577 года). Описав
все беспорядки Русской церкви, Скарга выставил их причинами: 1) женатую
жизнь попов, при которой они пекутся только о мирском, огрубели и обратились
в хлопов; 2) славянский язык, который греки будто бы нарочно оставили
славянам при обращении их в христианство, чтобы держать их в невежестве,
потому что только через греческий и латинский языки можно преуспевать в
науке - не было и не может быть на свете школы, где бы богословие и другие
науки читались на другом языке; то ли дело у католиков, у которых один язык
и одна вера по всему свету? Христианин Индии может без затруднения говорить
о вере с поляком; 3) крайнее унижение духовенства от вмешательства мирян в
духовные дела. Уния должна уничтожить все это зло; а для нее православным
нужно только принять учение Римской церкви и главенство римского папы -
обряды можно им оставить по-старому.
Литовско-русское дворянство легко поддавалось иезуитской пропаганде
вследствие своего давнего тяготения к польскому католическому дворянству.
Кто из дворян не переходил в католичество, тот приставал к протестантам. С
щеголеватым ксендзом, привыкшим господствовать в обществе, или с
либеральным, светским пастором протестантским в доме пана нельзя было и
думать стать рядом русскому попу или монаху в его грубой одежде, в чеботищах,
смазанных дегтем, с хлопскою речью и манерами. Высшая иерархия, по своему
происхождению, образованию и образу жизни примыкавшая к панам, тоже
подверглась влиянию польской народности и католичества. Идеалами ее стали
польские бискупы и приоры. Иезуиты всячески старались усилить в ней
недовольство тем, что в ее суды и управление вмешиваются миряне, не только
паны, но и какие-нибудь скорняки, кузнецы и седельники, тогда как в
католической церкви бискуп есть сильный орган святейшего отца, указывали на
то, что польский примас и несколько бискупов заседают в сенате, куда Речь
Посполитая постыдится допустить иерархов, подчиненных патриарху - рабу
султана. Король Стефан со своей стороны много помог иезуитам, назначая на
православные епископии и настоятельства людей, какие именно и нужны были для
целей унии, большею частью из дворян, нисколько не приготовленных к
духовному служению и желавших только попользоваться церковными имениями.
Монастыри с их имениями даже прямо раздавались католикам. В епископы
посвящались лица недостойные, даже двоеженцы и женатые. В таком положении
находилась западно-русская церковь, когда на польский престол вступил (1587
г). Сигизмунд III, с детства воспитанный иезуитами и готовый для
католичества на все, и наступило самое опасное и тяжелое время для
Православия. Какими же средствами могла располагать церковь для предстоящей
борьбы, когда для этой борьбы оказывалась несостоятельной сама ее иерархия?
Средства эти она и теперь нашла в той же живой связи с народом и оставшимися
в православии панами, на которую опирались прежде, т.е. именно в том, в чем
иезуиты видели ее слабую сторону и ее позор.
Между
панами - защитниками православия главными явились переселенец из Москвы
князь Андрей Курбский и князь Константин Константинович Острожский. Князь
Курбский, ученик Максима, по удалении из Москвы в Литву посвятил на защиту
православия все свои средства и силы. С этой целью он вел живую переписку с
влиятельными горожанами и панами западной Руси, предостерегая их одинаково и
от протестантства и от католичества. Считая самым лучшим средством для
борьбы с врагами умножение книг и переводов, он очень жалел, что, по
ленности церковных учителей, не переведено на русский язык и десятой доли
необходимых отеческих книг, наконец, даже сам принялся за это дело, для чего
уже стариком выучился латинскому языку. По его просьбе, родственник его
князь Мих. Оболенский три года учился в краковской академии, ездил для науки
за границу и потом помогал ему в переводах. Кроме Оболенского, его
помощниками были еще какой-то Амвросий и бежавший с Соловков старец Артемий;
последний нашел приют в Слуцке у князя Юрия Олельковича и сделался известен
своими сильными и красноречивыми посланиями против протестантов, особенно
против новоявившихся русских еретиков Феодосия и Игнатия. Князь К. К.
Острожский, богатый и могущественный вельможа, около 1580 года открыл у себя
в Остроге высшую школу; это была самая древняя школа в западной Руси вместе
со слуцкой, открытой князем Слуцким. При школе заведена была типография, в
которой работал известный первопечатник Иван Федоров; вместе с виленской,
львовской, заблудовской и краковской типографиями она долго снабжала
богослужебными и учительными книгами всю Россию. Острожский, как и Курбский,
также вел обширную переписку с панами и поддерживал своими средствами и
влиянием галицкие братства. Любовь к просвещению увлекала его иногда даже на
опасную дорогу к дружбе с протестантами, за которую его укорял Курбский, и к
мысли об унии с Римской церковью, от которой он ждал для православия
просветительных средств; впрочем, он мыслил унию не иначе как под условием
согласия на нее всей православной церкви. Самым важным памятником его
ревности к вере осталась Острожская Библия (1580-1581 гг.), которая была
первым печатным изданием Библии в России. Из предисловия к ней видно, каких
трудов стоило ее издание; не было ни людей, способных к исправлению ее
текста, ни полных русских списков Библии. Единственный такой список,
присланный из Москвы в 1575 г., оказался очень испорченным. Острожский
выписал несколько списков разных библейских книг с востока - от патриарха
Иеремии, с острова Кандии, из монастырей греческих, сербских и болгарских; и
все-таки несколько целых книг (Товита, Иудифь и 3 Ездры) и частей других
книг (Иеремии, Иезекииля, Притчей) оказалось нужным перевести в Вульгаты. Из
сотрудников князя особенно известны Герасим Смотрицкий, трудившийся над
изданием Библии, и клирик Василий Суражский, написавший по поводу книги
Скарги и против протестантов сборник, известный под именем "Книги о единой
истинной вере" (изд. 1588 г.).
Вельможное покровительство церкви, однако, держалось недолго. Благодаря
иезуитам паны быстро ополячивались, и следующее же поколение их выставило
даже прямых врагов православию, каковыми были дети самих ревнителей веры -
сын Курбского Димитрий и сын Острожского Януш. Для церкви более надежной
оказалась сила народная, сила городских общин и братств с их школами. В
конце ХVI века права их получили подтверждение и расширение со стороны
восточных патриархов. Патриарх Иоаким (антиохийский) во время своего проезда
чрез Россию (1586 г.) дал грамоту древнейшему львовскому братству. Утвердив
обычные правила всех братств о братских сходках и взносах, о выборе старост,
наблюдении братьев за поведением друг друга, о братском суде и взаимной
помощи в нуждах, патриарх, кроме того, дал львовскому братству право
обличать противных закону Христову, отлучать их от Церкви, обличать самих
епископов; в ряду других братств оно объявлено старейшим. Поощренное
патриархом, братство завело у себя госпиталь, типографию и школу и своим
влиянием на церковные дела сильно стеснило власть местного епископа Гедеона
Болобана. В 1588 г. проездом в Москву и 1589 г. - на обратном пути западную
Россию посетил константинопольский патриарх Иеремия и отнесся к церковным
братствам с еще большей благосклонностью.
Иеремия
застал православную церковь в польских владениях в самом печальном
состоянии. Духовное значение и сила ее иерархии были подорваны вконец. Сам
митрополит киевский Онисифор был двоеженец. Епископы - перемышльский Михаил
Копыстенский, холмский - Дионисий Збируйский и пинский - Леонтий Пельчицкий
были женаты - последние двое и на епископстве жили с женами. Будучи по
происхождению панами, архиереи и на епархиях жили, как паны, в замках,
окружив себя вооруженными слугами и пушками, делали наезды на чужие земли и
дрались между собою; епархии были для них чем-то вроде вотчин, с которых они
получали доходы, нисколько не заботясь о церковных делах. Виднее всех
епископов был луцкий Кирилл Терлецкий, родом дворянин, образованный, ловкий
и деятельный человек, но всего менее достойный быть православным епископом;
соседи его по землям не раз жаловались суду на его буйство и наезды,
сопровождавшиеся даже убийствами. В деле устроения церкви и укрепления ее в
борьбе с врагами на таких иерархов, конечно, нечего было надеяться, и
патриарх, естественно, должен был предпочесть их помощи - содействие мирян.
Он еще более усилил львовское братство, дав ему новые права: печатать всякие
книги, руководить всем образованием во Львове, избирать и удалять от
должности своих священников. Иеремия убеждал православных заводить и другие
братства. Кроме львовского братства, он утвердил своим благословением и
грамотою еще Троицкое братство в Вильне, которое тоже завело у себя школу и
типографию.
Патриарх
принял сторону мирян - одно уже это должно было вооружить против него
епископов. Но он затронул их еще более чувствительным образом. Низложив
митрополита Онисифора, он поставил на его место нового митрополита, Михаила
Рогозу, единственно по рекомендации мирян, вопреки даже собственному мнению
о его достоинстве. Рогоза был человек благочестивый и добрый, но, по своей
слабости, наклонности служить двум господам, действительно не годился на
митрополию в такое бурное и опасное время. Не доверяя ему, Иеремия ограничил
его власть усилением Кирилла Терлецкого, которого сделал своим экзархом в
южной России с правом надзора и суда над епископами, и этим, разумеется,
очень огорчил митрополита. Но не угодил он и Терлецкому, который метил вовсе
не на экзаршество, а на самую митрополию; притом же патриарх не оказывал
доверия и ему, принимал и на него жалобы. Другие епископы, вроде Дионисия и
Леонтия, были немало встревожены грамотами и действиями Иеремии против
недостойных священнослужителей и иерархов, хотя суд его и не коснулся их
лично. Гедеон Болобан был недоволен патриархом за усиление львовского
братства. Вследствие всего этого, как только патриарх уехал, между иерархами
пошли самые раздражительные толки, усердно поджигаемые иезуитами, о тяжкой
зависимости от греков, о том, что русские для греков овцы, которых они
только стригут, но не кормят, что на помощь востока надеяться поэтому
нечего, а следует серьезно подумать об унии с Римом.
Всех
нужнее была такая уния епископам. Подчинение Риму должно было избавить их от
власти патриарха, уравнять в правах с польскими бискупами и освободить от
неприятного вмешательства в их дела со стороны мирян. Кирилл Терлецкий как
раз в это время был грубо оскорблен луцким войским и старостой и не нашел
против них никакой управы. И вот в 1591 году к королю поступила просьба,
подписанная четырьмя епископами - Кириллом Луцким, Гедеоном Львовским,
Дионисием Холмским и Леонтием Пинским - о подчинении Русской церкви папе под
условием сохранения всех ее обрядов и обеспечения прав ее иерархии.
Сигизмунд был очень рад, обещал просителям разные милости, защиту от
патриарха и неотъемлемость должностей. Все дело, однако, до поры до времени
положено держать в тайне. Согласившиеся на унию епископы скоро нашли себе
важного союзника, еще раньше них помышлявшего о соединении с Римской
церковью - это был вновь поставленный (в 1593 году) владимирский епископ
Ипатий Поцей, в миру Адам Поцей, бывший брестский каштелян. Он был по
происхождению православный, но воспитывался в кальвинской школе князя
Радзивила, затем в краковской иезуитской академии и отпал от православия в
кальвинство, потом снова принял православие, казался даже ревнителем церкви
и находился в приятельских отношениях с князем Острожским. Сделавшись
епископом, он стал главным деятелем унии вместе с Терлецким. В 1594 году сам
король назначил их обоих к пοездке в Рим в качестве уполномоченных от других
владык для заключения акта унии. Собрание полномочий на то от епископов,
участвовавших при первом решении об унии, не представляло затруднений.
Оставалось уговорить главного первосвятителя Рогозу. Ипатий и Кирилл
энергично принялись за него, убедительно разъясняя ему, с одной стороны, те
выгоды, какие можно получить от унии, а с другой - затруднительное положение
перед гневом короля, если он откажется пристать к унии. Между тем составлены
были самые условия унии для представления королю и папе: упомянув о
неприкосновенности православных догматов и обрядов для униатской церкви,
владыки особенно настаивали здесь на ограждении своих иерархических прав от
нарушений со стороны панов и братств, на целости своих имений, на
приобретении себе сенаторских званий и на ограждении себя от церковного
влияния греков. Рогоза подписал эти условия, но, по своей
слабохарактерности, стал действовать двусмысленно - сносясь с королем об
унии, в то же время уверял православных панов и братства, что не одобряет
ее; обманывал и Терлецкого с Поцеем, стараясь выждать, чем кончится дело, не
приезжал к ним на условленные совещания. Такое поведение его же поставило
потом в безвыходное положение. Терлецкий и Поцей, не надеясь на него, вели
все дело одни и наделали так много уступок латинству, что митрополит пришел
в ужас, а между тем слухи об его измене православию уже распространились и
подорвали к нему всякое уважение между православными.
В конце
1596 года для введения унии собрался в Бресте небывало многолюдный и
торжественный собор, на который, кроме епископов, духовенства и многих
мирян, прибыли два патриарших экзарха, Никифор от константинопольского и
Кирилл Лукарис от александрийского патриархов. Но собор этот с самого же
начала разделился на две партии, униатскую и православную. Униаты открыли
заседания в городском соборе, а православные - в одном частном доме, потому
что Поцей, к епархии которого принадлежал Брест, распорядился затворить для
них все городские храмы. Экзарх Никифор три раза приглашал митрополита и 4
епископов-униатов на собор православных; когда они не явились, собор лишил
их сана и единогласно отверг унию. С своей стороны, униатское собрание
отвечало проклятием на православный собор и торжественным актом о принятии
унии, который был тогда же утвержден королем. Православные епископы были
объявлены ослушниками своего митрополита и изменниками своей церкви,
греческие экзархи - самозванцами и шпионами султана, все православные -
преступниками против духовной власти своих иерархов и против воли короля.
Так совершилась пресловутая уния между православной и латинской церковью,
явление, менее всего отвечавшее своему названию.
Непосредственно затем начались гонения на православие. Экзарх Никифор был
арестован и уморен голодом в Мариенбургской тюрьме. Кирилл Лукарис спасся
бегством. Униатские епископы выгоняли православных священников из приходов и
ставили на их место своих униатов. Правительство теснило даже сильного князя
Острожского, насчитывая на него разные недоимки по сборам. Братства
объявлены были мятежными сходками и подверглись преследованиям. У
православных отбирали церкви; священники их подвергались насилиям,
заключались в тюрьмы. Униаты овладели даже Киево-Софийским собором.
Печерский монастырь едва отстоял свою самостоятельность силой. В городах
православных не допускали до городских должностей, стесняли в ремеслах и
торговле. Нечего и говорить о страданиях православного крестьянства, которое
и прежде жило, как в чистилище, а теперь подверглось еще новым бедам от
религиозной ревности своих панов. В имениях католических панов одни
православные церкви были насильственно обращаемы в униатские, другие
отдавались в аренду жидам. Жид-арендатор держал у себя церковные ключи и
брал деньги за всякую церковную службу и требу, причем еще жестоко издевался
над религией, за которую некому было заступиться. Подобные меры против
православия в видах распространения унии усилились особенно при преемнике
Рогозы (+ 1599), одном из главных вождей унии и самом энергичном из
униатских митрополитов - Ипатии Поцее. Заняв митрополичью кафедру, он завел
нескончаемую борьбу с православным духовенством и братствами, не гнушаясь
при этом никакими средствами вроде доносов, клеветы, грубых насилий и
прочего, грабил и отнимал в унию православные церкви, лишал приходов и
истязал православных священников и ставил на их места униатов, отбирал у
монастырей имения, не раз покушался завладеть самой Киево-Печерской лаврой с
ее богатыми имениями и всеми мерами старался подорвать силу православных
братств. Троицкий монастырь виленского братства со всеми именьями от отдал
униатам, которые немедленно завели при нем, вместо православного, свое
униатское братство. Православное братство после этого (в 1605 г.) основалось
в новом виленском монастыре Святого Духа и завело с митрополитом горячий, но
безплодный процесс. В 1609 году он отобрал в унию все виленские церкви,
кроме одной монастырской Святодуховской. Сильное раздражение, которое было
возбуждено против него в Вильне, дошло до покушения на его жизнь,
кончившегося, впрочем, только тем, что он лишился двух пальцев на руке.
Пальцы эти долго лежали потом на престоле Троицкой церкви, как пальцы
святого мученика. Преступника - одного панского гайдука - казнили, а
православные горожане Вильны подверглись еще большим преследованиям.
Преобразование униатского монашества началось с отнятого у виленского
братства Троицкого монастыря. Главным пособником митрополита в этом деле
явился его наместник иезуит Иосиф Вельямин Рутский, один из московских
изменников, сын воеводы Вельяминова, перешедший в Литву в 1568 году и
обращенный здесь иезуитами в латинство. В Риме, куда он ездил для науки, его
убедили сделаться униатом и назначили действовать в пользу католичества в
Литве. Поставленный Поцеем в архимандриты Троицкого монастыря, он принял в
преобразовании униатского монашества живейшее участие, для чего призвал к
себе на помощь кармелитских монахов и иезуитов. Устав нового монашества
объявлен был основанным на правилах святого Василия Великого, на самом же
деле целиком снят был с организации католических монашеских орденов. К этому
уставу Рутского примкнули и другие униатские монастыри и образовался новый
монашеский орден Базилианский, имевший потом большое значение в истории
униатской церкви, как самое сильное орудие к ее окатоличению. Во главе
ордена, в качестве генерала, был поставлен протоархимандрит, сам Рутский; от
епархиальных властей базилианские монастыри объявлены независимыми, как и
монастыри других католических орденов; для сношения с римской курией орден
имел в Риме особого прокуратора. Униатские монастыри с самого же начала
стали наполняться чистыми латинянами, принимавшими на себя только платье
униатских монахов, даже прямо иезуитами. Основатели ордена, кроме сближения
через него унии с Римом, имели на него и другие важные виды; он должен был
восполнить крайнее нравственное убожество униатской церкви, принявшей в себя
только самые дурные элементы из православного общества - забитых и
невежественных хлопов и почти не менее невежественную и деморализованную
часть духовенства, должен был сделаться постоянным средоточием всего
униатского образования, каким был орден иезуитов для церкви латинской, и
рассадником всех униатских властей. Митрополит Ипатий Поцей не дожил до
осуществления этой задачи, - он умер в 1613 году, утомленный своей
необычайной деятельностью в пользу унии; но все его планы, в том числе и
планы относительно базилиан, наследовал после него его преемник, бывший
протоархимандрит ордена, Иосиф Вельямин Рутский, управлявший митрополией 24
года. Он обогатил орден множеством имений, отнятых у православных, а частию
и униатских монастырей и церквей, и поднял его значение до высочайшей
степени. В 1617 году митрополит созвал конгрегацию представителей от всех
униатских монастырей, на которой было решено подчинить ведению ордена все
униатские школы, усилить образование самих базилиан, для чего употребить
между прочим стипендии, предоставленные папой униатскому духовенству по
разным католическим семинариям в Риме, Вене, Праге, Вильне и других местах;
избирать на епископские места только членов базилианского ордена и с такою
обязательностью, чтобы и сам митрополит не мог назначать себе викария, как
будущего своего преемника, без согласия ордена. Наполнение ордена чистыми
латинянами при Рутском дошло до того, что униатское монашество совершенно
облатинилось. Базилианские школы сделались тоже совершенно латинскими и
выпускали из своих стен таких же ярых приверженцев католичества, как и школы
иезуитские. Под влиянием их воспитанников уния все более и более уклонялась
к католичеству не только в учении, но и в своей обрядности.
Положение православной церкви с начала ХVII века сделалось совершенно
невыносимым, особенно в Литве, на Волыни и в Галиции; Малороссия, благодаря
силе казачества, была еще несколько спокойнее. Учитель виленской братской
школы Мелетий Смотрицкий в 1610 году горько оплакивал бедствия православия в
сочинении "Фринос положительно или Плач церкви восточной," которое поразило
своей печальной правдой самих латинян. Один волынский депутат Лаврентий
Древинский выступил в защиту православия с сильной речью на сейме 1620 года.
"Уже в больших городах, - говорил он, - церкви запечатаны, церковные имения
расхищены, в монастырях нет монахов, - там скот запирают. Дети мрут без
крещения; покойников вывозят из городов без погребения, как падаль; мужья с
женами живут без благословения; народ умирает без причащения. Так делается в
Могилеве, Орше, Минске. Во Львове неуниат не может к цеху приписаться; к
больному с святыми тайнами открыто идти нельзя. В Вильне тело православного
покойника нужно вывозить в те только ворота, в которые из города вывозят
нечистоту.. ." Православные постоянно подвергались оскорблениям и насилиям
то уличной черни, то оборванных польских жолнеров и рыцарей, которые
воротились из Москвы после смутного времени, то иезуитских школяров,
нафанатизированных своими наставниками и нападавших на православные
процессии, церкви и частные дома; они жаловались на эти насилия в судах, но
нигде управы не получали. Сильных защитников у них уже не было. Самый
деятельный из них, князь Острожский, умер в 1608 году, а другие сильные паны
успели ополячиться. Остались одни защитники - казаки. Гетман реестровых
казаков Конашевич Сагайдачный умел искусно сдерживать фанатизм поляков до
самой своей смерти (+1622); казаки притом же были нужны тогда Польше для
войны с царем Михаилом Феодоровичем и с Турцией, и правительству было бы
крайне бестактно раздражать их притеснением Малороссии за веру, тем более
что за реестровым казачеством в степях Украины, после возникновения унии, с
опасной быстротой возрастала грозная сила вольного степного казачества. И
прежде угнетенные хлопы толпами бегали в степь в казаки, унося туда с собою
страшную ненависть к польскому панству; после унии противогосударственное
вольное казачество получило неожиданно новое и весъма высокое значение, став
под знамя веры и народности. Но сила этих защитников веры и народности не
простиралась далее границ Малороссии, притом же по своей грубости была
далеко не пригодной для настоящей религиозной борьбы с унией. Православной
церкви приходилось поэтому надеяться главным образом на свои духовные силы,
которых, к ее счастью, оказывалось у нее постоянно более, чем у новой
униатской церкви, несмотря на поддержку последней со стороны образованных и
ловких иезуитов, и которые притом же, по мере усиления борьбы с унией, все
более и более возрастали. Борьба с унией духовным оружием началась
непосредственно за собором 1596 года. В 1597 году Скарга выдал об этом
соборе сочинение, в котором православный собор того же года против унии
признавался незаконным на том основании, что миряне, которые составляли на
нем большинство, не имели будто бы права вмешиваться в церковные дела,
напротив, обязаны были во всем повиноваться своей иерархии, а иерархия их
приняла унию. Сочинение это вызвало "Апокрисис, альбо Отповедь," написанную
(1592) Христофором Филалетом (псевдоним одного протестанта Христофора
Бронского, взявшегося защищать православных). В противность мыслям Скарги
автор развивал здесь мысль о праве участия мирян в церковных делах; в
христианстве, по его мнению, не одно колено Левиино пользуется священными
правами, но все цари и иереи; если нужно слушаться иерархии, то православные
все-таки правы, не приставши к унии вместе с своими владыками Гедеоном и
Михаилом; правы будут и овцы Кирилла Луцкого, если вслед за ним потуречатся,
а потуречиться он очень может; значит, не на титулы духовные нужно смотреть,
а на что-то иное. Раздражение иезуитов против Апокрисиса выразилось в
бранном сочинении "Антиррисис," где Христофор Филалет уличается в
протестантстве. Со стороны православных около 1605 года во Львове вышло еще
очень подробное историческое сочинение о происхождении унии - "Перестрога"
(предостережение). Послышался сильный голос против унии с востока, - в
многочисленных посланиях на Русь патриарха александрийского Мелетия Пигаса и
русских иноков с Афона. Русский монах Иоанн Вишенский посылал оттуда свои
послания к князю Острожскому, к львовскому братству и к униатским епископам
и написал "Краткое извещение о латинских прелестях." В сильных и резких
чертах он обличал упадок веры и благочестия в высших классах православного
общества, мирскую жизнь владык, жадность их до почестей и имений,
притеснения духовенству, наезды на чужие имения, господствовавшую среди них
симонию и проч. Горячо восставая против всяких латинских прелестей, строгий
афонский монах доходил при этом даже до крайнего ригоризма и целиком отрицал
всю латинскую ученость, советуя православным обратиться, вместо нее, лучше к
Часослову, Псалтири и другим церковным книгам и больше молиться Богу,
который один только и может спасти православных от бед.
Братские
школы в этой духовной борьбе за православие имели особенно важные заслуги.
Несмотря на все притеснения от католиков и униатов, братства продолжали
умножаться повсюду; кроме львовского и виленского, устроились братства в
Перемышле, Слуцке, Минске, Могилеве, Луцке и других местах. Все они заводили
у себя школы, а некоторые и типографии для распространения церковных и
других православных книг. В 1615 году жена мозырского поветового маршалка*
Гальшка (Елизавета) Гулевичева пожертвовала в Киеве место и несколько зданий
для устройства нового братского монастыря со школою. После этого
православные устроили киевское Богоявленское братство с знаменитым потом
братским училищем. В 1620 году гетман Сагайдачный выстроил для братского
монастыря Богоявленскую церковь, а патриарх Феофан дал ей права патриаршей
ставропигии. Первым настоятелем Богоявленского монастыря был Исаия Копинский,
а первым ректором братской школы Иов Борецкий, бывший прежде ректором
львовской школы. В образовании всех братских школ преобладал тогда греческий
элемент, принесенный сюда с востока главными распространителями просвещения
в южной России - греками. Не было в этих школах ни обширных курсов, ни
строгого деления на классы, ни даже строгого систематического преподавания,
тем не менее образование их стояло довольно высоко и было очень полезно для
своего времени. Из них вышли многие видные деятели просвещения, богословы,
борцы против унии, проповедники, переводчики, исправители книг. Из
острожских школ вышли Исаия Копинский, известный в свое время проповедник
Леонтий Карпович, много пострадавший за православие, с 1615 года архимандрит
виленского Духова монастыря, и Мелетий Смотрицкий, автор Фриноса. Из
львовских школ: корецкий протоиерей Лаврентий Зизаний Тустановский, автор
Большого Катехизиса, учитель львовский, затем иеромонах-проповедник Кирилл
Транквиллион Ставровецкий (+ 1646), написавший "Учительное Евангелие" (1619)
и "Зерцало Богословия" (1618) - первый опыт догматической системы, не
совсем, впрочем, чистый от латинских мнений, и по переходе в унию (1626 г).
"Перло многоценное" - нравоучительный сборник со множеством стихов,
иеромонах Памва Берында - составитель обширного славянского лексикона,
печерский иеромонах и с 1624 года архимандрит Захария Копыстенский, автор
исторического и полемического исследования против латинян "Палинодии" (1621)
и "Книги о вере единой" (1619) главным образом против протестантов. Из
братских же школ выходили все лучшие представители православной иерархии.
Среди
гонений для Церкви всего опаснее было оскудение ее иерархии. Один за другим
умерли единственные православные епископы - Гедеон Болобан (+ 1607) и Михаил
Копыстенский (+ 1612), в последнее время едва успевавшие посвящать
священников на праздные места. После их смерти со всей западной России за
посвящением приходилось обращаться к одному львовскому епископу, преемнику
Гедеона, Иеремии Тиссаровскому, успевшему добиться кафедры притворной
присягой унии. Недостаток в духовенстве заставлял православных поневоле
обращаться с требами к попам униатским. Такое критическое положение
православия продолжалось до 1620 года, когда в Малороссию приехал
иерусалимский патриарх Феофан, снабженный на устройство здесь церковных дел
полномочиями от константинопольского патриарха. По просьбе православных, он
принялся за восстановление православной иерархии - в митрополиты поставил
игумена Киево-Михайловского монастыря Иова Борецкого, затем рукоположил еще
6 епископов: в Полоцк, Владимир, Луцк, Перемышль, Холм и Пинск. Но польское
правительство не признало этой восстановленной иерархии законной, так как-де
она заняла кафедры еще живых епископов (т.е. униатских). Патр. Феофан был
объявлен самозванцем, а поставленных им епископов велено схватить и отдать
под суд. Кроме митрополита, водворившегося с своим капитулом в Киеве, они не
могли даже поселиться в своих епархиях, а должны были встать под защиту
казачества и проживать или в Киеве, или по разным монастырям.
Все
время митрополитствования Иова прошло поэтому в постоянной борьбе с врагами
православия. Для внутреннего устроения церкви он рассылал окружные послания
с увещаниями православным крепко стоять в своей вере и собирал соборы. В
1621 году в Киеве был созван замечательный собор, составивший "Советование о
благочестии" (т.е. православии), выразительный акт о мерах к подъему
нравственных и просветительных сил Церкви; такими мерами признаны:
благочестивая жизнь духовенства, проповедь против унии и католичества,
печатание книг в защиту православия, учреждение школ и братств, созывание
соборов, живые сношения с востоком, вызов с Афона русских иноков (Иоанна
Вишенского), посылка туда русских, как в духовную школу, выбор достойных
кандидатов на церковные места. Полемика с унией должна была теперь
исключительно заняться оправданием обновленной иерархии. Мелетий Смотрицкий,
посвященный в епископа Полоцкого, для этого написал "Оправдание невинности."
Под конец этой полемики явилось сочинение, рассмотревшее вполне все вопросы
касательно унии - "Палинодия" Копыстенского, направленная против "Обороны
унии" (1617) униатского архимандрита Льва Кревзы. Законность действий
патриарха Феофана была доказана. К тому же казаки решительно заявили, что не
пойдут воевать с турками, если правительство не признает законности новой
православной иерархии. Сейм 1623 года обещал, наконец, удовлетворить
справедливые требования православных и определил уничтожить все декреты,
банниции, секвестры и тяжбы, бывшие доселе следствием религиозной вражды. Но
неожиданное событие уничтожило все плоды такого миролюбивого настроения
сейма и повело за собой новые гонения на православных: это было убиение
полоцкого униатского епископа Иосафата Кунцевича, самого фанатичного
поборника унии. Назначение в Полоцк православного архиерея Мелетия было для
Кунцевича сильным ударом: к Мелетию перешло из его епархии множество
приходов. После этого он прибегнул против православных к самым крайним мерам
насилия, так что даже сам митрополит Иосиф Рутский и канцлер Лев Сапега
нашли нужным умерить его ревность. Сапега написал к нему длинное послание, в
котором доказывал, что его фанатизм делает унию опасной для самого
государства, источником опасных волнений. Но Кунцевич не в состоянии был
внимать подобным советам; в своем фанатизме он не заботился даже о всей
собственной безопасности и упрямо сам лез на подвиг мученичества. В
Витебске, не дозволяя православным совершать богослужение даже в шалашах за
городом, он до того раздражил народ, что чернь (осенью 1623 года) бросилась
на него, избила до смерти палками и кинула его обезображенный труп в Двину.
Легко понять, как это убийство повредило православной церкви. Католики и
униаты причислили убитого к лику мучеников, составили легенды о его святой
жизни и чудесах от его мощей. Папа Урбан VIII писал послания к королю,
епископам и панам, взывая о мщении и проклиная тех, кто теперь удерживает
меч от крови. До 10 витебских граждан предано смертной казни; город лишен
Магдебургского права; по всей Белоруссии запрещено было строить и даже
чинить православные храмы. Мелетий Смотрицкий, который более всех
подвергался опасности из-за убийства Кунцевича, удалился из своей епархии в
Киев, а оттуда на восток. Гонение на православных распространилось повсюду,
не исключая и Малороссии, защитник которой Сагайдачный уже умер (+1622).
Киев едва спасся от запечатания в нем всех церквей, и то благодаря лишь
решительному протесту казацкого войска. Православная иерархия так и не была
признана правительством. Митрополит Иов в 1625 году задумал даже проситься
вместе со своей Малороссией в московское подданство. Царь Михаил отказал ему
тогда в такой просьбе, но мысль о московском подданстве после этого уже
никогда не умирала в Малороссии.
Митрополит Исаия был устранен от митрополии в самом начале правления
Владислава. Пользуясь новым постановлением о восстановлении прав
православной церкви, православные еще во время самого сейма приступили к
избранию для себя нового митрополита и епископов. Все пять православных
святительских кафедр, утвержденных сеймом, были уже заняты, но занимавшие их
иерархи до сих пор все еще не признавались правительством законными, кроме
Иеремии Львовского, притом были все уже люди престарелые; поэтому положено
было заменить их новыми, не исключая и митрополита. На митрополичью кафедру
был избран самый деятельный из духовных депутатов сейма, который и вел все
дело о правах православной церкви. Это был знаменитый Петр Могила. Он был
сын валашского и молдавского воеводы Симеона Могилы, в молодости получил
высокое богословское образование от учителей львовского братства и в
заграничных школах, потом, после потери его фамилией господарства, жил в
Польше, участвовал в битве поляков с турками под Хотином, наконец, в 1627
году постригся в монахи и сделался печерским архимандритом всего 30-ти лет
от роду. Будучи назначен от митрополита Исаии депутатом на избирательный
сейм, он выдался здесь вперед между всеми другими депутатами, и употребил
все свое аристократическое влияние и таланты на защиту православия. Бывший
воеводич, с большими связями среди польской и русской знати, лично известный
самому королю, он был принят в Варшаве с уважением и, когда на сейме зашла
речь об избрании митрополита, православные депутаты тут же избрали на этот
важный пост его самого. Король и патриарх Кирилл Лукарис утвердили это
избрание, и в 1633 году Могила был посвящен во Львове. В Киеве его встретили
с большим торжеством и радостью. Митрополит Исаия не хотел было уступать ему
своего места, выставляя на вид незаконность его поставления при живом
предместнике, но после долгих пререканий должен был поневоле оставить
митрополию; остаток своей жизни он провел в безвестных монастырских подвигах
(+ 1640). Во время своего святительства Петр Могила оказал православной
церкви большие услуги; он неоднократно заступался за православных людей и
права церковных учреждений пред правительством, несколько раз заставлял
последнее подтверждать постановления сейма 1632 года о правах православия,
заботился о восстановлении памятников православной древности - богато
украсил Печерскую лавру, восстановил из полного почти разорения отнятый им у
униатов Софийский собор, древний Выдубецкий монастырь, церковь Спаса на
Берестове, церковь трех святителей и один придел Десятинного храма,
находившегося под землею в развалинах, при этом обрел мощи святого князя
Владимира, кроме того, писал и издавал сочинения в защиту православия,
исправлял церковные книги и заботился об усилении в православной церкви
просвещения.
Получив
широкое западное образование, Могила был недоволен прежним образованием
православных братских школ с его греческим характером и одним средним курсом
обучения. Еще будучи печерским архимандритом, он захотел открыть у себя в
монастыре новую школу, латинскую и с высшим курсом, по образцу иезуитских
коллегий, и для этого собрал около себя несколько ученых наставников,
отчасти из молодых людей, получивших на его счет образование на западе,
каким был Иннокентий Гизелъ, родом из польской Пруссии, в Киеве принявший
православие и монашество, отчасти - из ученых разных братств, какими были
Сильвестр Коссов, Исаия Трофимович Козловский и другие; но православные
киевляне и сам митрополит Исаия с епископами и духовенством стали
уговаривать его не делать этим подрыва прежней братской школе, после чего в
1632 году он соединил новооткрытую печерскую школу с братской и принялся
преобразовывать последнюю по своей мысли в высшее заведение с принятым на
западе латинским курсом. Он обстроил ее новыми зданиями, обогатил лаврскими
вотчинами, собирал на нее пожертвования, а сделавшись митрополитом,
переименовал ее в коллегию. По примеру иезуитских коллегий, она стала
разделяться на школы или классы: фару, инфиму, грамматику, синтаксиму,
пиитику, риторику, философию и богословие. Начальственными лицами в ней были
ректор (первый - Исаия Трофимович), префект (первый - Сильвестр Коссов) и
суперинтендант, имевший помощниками сениоров, цензоров и визитаторов из
учеников. В высших классах введены были богословские диспуты на латинском
языке. Науки преподавались по схоластическому методу; в философии
господствовал Аристотель, в богословии - Фома Аквинат. Из языков славянский
стоял на втором плане, греческий преподавался слабо, зато латинский получил
полное господство, употреблялся и на лекциях, и в оккупациях учеников, и на
диспутах, и в обыкновенном разговоре; кто проговаривался по-русски, того
записывали в саlсulus (лист в деревянном футляре); беда, если саlсulus
оставался у виноватого на ночь, - в нем писалось тогда: реrnосtаvit арud
dоminum NN, и бедный dоminus на другой день подвергался наказанию. На первых
порах в Киеве очень неприветливо встретили новую науку. В 1631 году, когда
Могилинская школа только лишь открылась в Печерском монастыре, между
священниками и киевскими обывателями пошли ходить тревожные слухи, что она
уклонилась в латинство; народ взволновался, грозил разорить ее, а
латинщиками начинить днепровских осетров. В школе так были напуганы этим
волнением, что все стали исповедоваться, готовясь к смерти. Около 1634 года
киевская коллегия подверглась опасности с другой стороны, со стороны
латино-униатской, встревоженной ее успехами. Латино-униатская партия с
митрополитом Рутским во главе пустила против нее клевету, обвинив ее
учителей в протестантских ересях и в социнианстве. Поверив этой клевете, сам
король в 1634 году писал митрополиту Петру Могиле, чтобы он упразднил как
киевскую, так и другую, винницкую школы с состоящими при них типографиями.
По этому поводу Сильвестр Коссов в 1635 году издал "Ектезис," или отчет о
киевских и винницких школах, в котором вполне опроверг клевету
латино-униатской партии и доказал строгое православное направление новых
школ. Коллегия отстояла свою самостоятельность и науку, и после этого быстро
стала развиваться и наполняться учениками. Βтечение каких-нибудь 10-15 лет
она успела сделаться сильным образовательным центром не только для
Малороссии, но и для всей России.
Своими
учеными трудами на пользу церкви коллегия скоро затмила все прежние братские
школы. Сам Петр Могила написал (1644 г.) книгу "Λιύος, или Камень на
сокрушение лжи бывшего ректора Кассиана Саковича, который в своем сочинении
"Έπανόρϋωσις, або перспектива заблуждений... дезунитской церкви" обвинял
православных в протестанстве, порче обрядов и невежестве духовенства; Лифос
поэтому представляет полную апологетику православной западно-русской церкви
против нападений латинян и униатов и отчасти ее литургику с объяснением
обрядов, постов, праздников и проч. |